Текст заявкиАУ, Андерсон/Алукард
Алукард – не вампир. Он алхимик, живет в средние века (страна – на выбор автора), соответственно, им начинает интересоваться Инквизиция. Его дело «расследует» падре Александр Андерсон. Между ними возникает влечение. Секс Андерсон/Алукард (именно в таком порядке, Андерсон сверху) обязателен. Рейтинг не ниже R, ангст, драма, романс. Неграфическое описание пыток. Желательный финал: Алукарда сжигают на костре, Андерсон страдает.
Название: «Mysteria dolorosa»
Автор: Rendomski
Бета: Alasar
Герои: герои, похожие на Андерсона/Алукарда, Максвелла, Интегру и др.
Категория: слэш
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: жестокость, религиозные темы, ООС в связи с тотальной АУ.
Жанр: драма, АУ.
Размер: миди
Дисклаймер: Персонажи и события основаны на героях манги Хирано и отдельных исторических персонажах и событиях. Вольности в трактовке вышеописанного, а также втиснённое в карту Северной Европы королевство Хельсунде целиком на совести автора.
Примечание: Mysteria dolorosa (лат. скорбные таины) — в католической традиции чтение молитв по чёткам сопровождается размышлениями о тайнах, которые соответствуют определённым евангельским событиям. К скорбным тайнам относят моление в Гефсиманском саду, бичевание Христа, увенчание терниями, крестный путь и смерть на кресте.
Фик написан на рождественский фикатон «Махнёмся не глядя — 2010»
читать дальшеУлиц Хельсингёра не избегал ни один ветер, нёсший холода с востока, гнилую сырость с запада или снежные бури с севера. А уж часовня Святой Елены, стоявшая на взгорке чуть в стороне от посольства Священной Римской империи, издавна была облюбована ветрами не иначе как в качестве постоялого двора, где те встречались, обменивались новостями, буянили, приняв на грудь по кружечке горьковатого здешнего пива, и до блеска натирали каменные стены часовни стужей, как паломники натирают стопы изваяния святого покровителя. От ветров и непогоды стены эти ещё ограждали, а вот от пронизывающего холода набившихся в часовню прихожан защищали, казалось, лишь многочисленные огоньки зажжённых свечей, тепло собственного дыхания да жар веры и вспыхнувшей, всколыхнувшей изрядно поредевшую католическую общину надежды на прекращение притеснений. Поговаривали даже, что сама королева готова не сегодня, так завтра отречься от лютеранской ереси и возвратить страну в лоно истинной веры. С каждым днём на службе в часовне появлялись всё новые лица, и порой брату Александру Андерсону закрадывалась мысль, что это — лучшее, чего им с Энрико удалось здесь добиться.
Александр сидел в исповедальне у правой, более тёплой стены часовни, где маленькая узорчатая печка старательно пыхала жаром, улетавшим, однако, большей частью к своду купола и греющим рассевшихся по бордюру пухлых ангелочков. Молодой священник, отец Гейнрих, не справлялся с увеличившейся паствой и смущённо, но не без гордости за общину попросил у приезжего доминиканца помощи. Протяжное, округлое на слух хельсундское наречие Александру никак не давалось. Выручал немецкий, которым в той или иной мере здесь владел едва ли не каждый второй, а кое-кто, не иначе как кичась учёностью (и выдавая не смирённый даже во время таинства исповеди грех гордыни), пытался общаться со святым отцом на грубой латыни. Тем неожиданнее и, пожалуй, приятнее было услышать по ту сторону перегородки ровное гладкое:
— Ignosce mihi, pater, quia peccavi [1].
Женский голос был низковат, но звучен: отнюдь не юница, но и до преклонного возраста ещё далеко. Последнее, впрочем, не подлежало сомнению, когда, не дожидаясь вопросов исповедника, на той же безукоризненной латыни — лучшей, чем, пожалуй, у самого Александра, — женщина принялась повествовать об изнуряющей страсти к некоему священнослужителю.
За время своего служения Александру довелось встречать подобных особ, истинных дочерей Евы, неудержимо влекомых к запретному плоду. Даже вдвойне запретному: к мужчине, не связанному с ними брачными узами и давшему обет безбрачия. Тем не менее, одно дело, когда такая женщина оказывает двусмысленные знаки внимания или подстраивает встречу наедине, и совсем иное — когда она рассказывает о навеянных лукавым фантазиях открыто, цветисто и бесстыдно, как рассказывала женщина, отделённая от Александра только решётчатым, проницаемым для взгляда — было бы желание! — окошком исповедальни, из-за которого повеяло сладким благовонным ароматом арабских духов. Андерсон попытался было унять неподобающее священнослужителю возмущение, уговаривая себя, что дама может вести речь вовсе не о нём, а об отце Гейнрихе или вовсе постороннем лице, но описания и намёки становились всё красноречивее:
— И чётки... Когда он перебирает чётки, склонясь в молитве к Господу и Пречистой деве, бережно охватывает пальцами, поглаживает, ласкает каждую бусину, ах, святой отец, если бы эти пальцы так же приласкали...
Невольно коснувшись висевших на поясе неизменных чёток, Александр попытался прервать даму, остановить её излияния и перейти к нарушениям других заповедей, но та искусно возвращала разговор в изначальное русло, заставляя Андерсона скрежетать зубами от разгорающегося гнева и желания прервать таинство и за волосы выволочь нечестивицу из исповедальни на публичное осуждение — но таинство есть таинство; каждый грешник заслуживает духовного наставления и шанса на искупление и прощение грехов, более того, ведь сказано: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Посему Александр снова прервал бесстыжую женщину, разъясняя ей суть посланного ей искушения, дабы через преодоление оного она очистила свою душу и преумножила славу Господню. Говорил Александр и о необходимости строгого поста, и молитв, коими должно подавить возмущение плоти и искупить греховные мысли, и о благости любви к Христу, Богу нашему, которая превыше и сладостнее любого сладострастия земного... А собеседница его внимала с согласием, но чудилась насмешка в согласии её, и смиренно принимала необходимость покаянных молитв и укрощения плоти, но и в смирении её было нечто греховное и будящее в Александре странное, спирающее дыхание удовлетворение.
— Простите? — переспросил он, увлекшись наставлениями и уловив лишь звук голоса исповедуемой.
— Вашу руку, позволите? — почти шёпотом повторила дама за перегородкой.
Отодвинув решётчатую створку — женщина поспешно прикрыла лицо белым платком, покрывавшим голову, только блеснули подведённый сурьмой глаза с тяжёлыми припухшими веками, блеснули и скрылись под скромно опущенными густыми ресницами — Александр протянул в окошко руку. Мысль о неуместности просьбы пришла в голову позже, когда тонкая ткань защекотала кисть, а влажный бесстыжий рот охватил костяшки пальцев, почти прикусывая кожу. Отстранившись, женщина захлестнула платок и, нимало не заботясь о благословлении и отпущении грехов, в которых только что так усердно исповедовалась, по-змеиному юрко выскользнула из исповедальни. Когда Александр, пылая праведным гневом, выбежал следом и, не обращая внимания на недоумевающих прихожан, готов был броситься вдогонку, за распутной особой уже хлопнула дверь часовни. А когда он выглянул наружу, неловко зацепившись за какой-то неудачно вбитый гвоздь и порвав рукав рясы, то взгляду его предстали одни лишь вьющиеся снежные вихри, в которые словно превратилась одетая в белое, как и сам странствующий доминиканец, незнакомка.
— Есть здесь некая женщина, которая пришла к нам на службу то ли чтобы понасмехаться над нашей верой, то ли она просто одержима. Лицо она скрывает, и имени её никто не знает, но речь её отличается учёностью, а кое-кто видел, как она беспрепятственно заходит в ворота замка.
— Королева Ингрид? — живо заинтересовался Энрико Максвелл.
— Нет. Совершенно точно нет.
— В таком случае и не надейтесь заинтересовать меня, падре. Королева — единственная женщина, которой ныне принадлежат мои думы.
Энрико улыбнулся, но голову инстинктивно чуть втянул в плечи, словно опасаясь, что за суровым взглядом бывшего наставника последует крепкий подзатыльник. Брат Александр был только рад, когда узнал, что непоседливый подопечный нашёл место среди служителей Церкви. Но чем дальше, тем больше сомнений вызывало у доминиканца это новомодное Общество Иисуса. Уж чересчур явно прослеживалось в его действиях негласное «цель оправдывает средства»; и чересчур это братство способствовало проявлению не самых лучших качеств Энрико: хитроумия, спеси, честолюбия, расцветших за годы его разлуки с «падре», как ласково именовал Александра по старой памяти Максвелл, буйным цветом. Одна оставалась надежда, что под чутким руководством умелых садовников плоды этого древа будут благими.
По прибытии в Хельсингёр Александр обнаружил, что бывший подопечный ныне оказался ему едва ли не начальником. Именно на Энрико Максвелла Святым Престолом была возложена миссия обратить молодую хельсундскую королеву Ингрид I в католическую веру и вернуть охваченную протестантским бунтом страну под крыло Рима. Необходимость согласовывать свои действия с братом Энрико Андерсона вовсе не тяготила — напротив, дипломатический талант Максвелла и умение выискивать доносчиков даже в самом близком к королеве кругу послужили Александру немалым подспорьем.
Вещи, будто бы беспорядочно усыпавшие стол, описывали историю человека, ради которого Священная канцелярия (инквизиторы старой закалки морщились, заслышав новое наименование своей институции) направила Александра в этот негостеприимный северный край; историю, которая заинтриговала его молодого собрата. Печатные книги, манускрипты, письма, короткие донесения, выписки из архивов, копии смет; отдельно от бумаг были сложены образцы руды, неотличимые для неискушённого взгляда от обычных камней, закрытые искусно притёртыми крышками склянки с солями, изъеденная коррозией изогнутая трубка непонятного предназначения, а также новенький пистоль, украшенный изящной гравировкой. Расслабленно вытянувший к очагу ноги Энрико с легкомысленным видом, будто забавляясь пустой безделушкой, вертел в пальцах перстень. Новый штрих к их истории, догадался Александр.
— Что скажете об этом, падре?
Энрико, не вставая, протянул перстень ему. Серебро, без значительных примесей, насколько можно было судить при свечах. Перстень был украшен десятью мелкими, симметрично расположенными камнями чёрного цвета, скорее всего, морионами, и крохотным круцификсом.
— Кольцо-розарий?
— Да. Такие сейчас нередки в недружелюбных к католикам странах, как моя, например.
На самом деле, Энрико, побочный сын английского изгнанника, родился и вырос в Италии. Со всех сторон волей политических перипетий и обстоятельств своего рождения лишённый прав на родовые земли, он выражался так, будто заявлял право на целую страну.
Тем временем Александр продолжал рассматривать перстень. Внимание его привлекли выгравированные лучи восходящего солнца, образующие под распятием букву V.
— Это кольцо принадлежало кому-то из Валентино?
— Совершенно точно, Луке или Иоанну. Скорее всего, Луке, как старшему, очень уж похоже на семейную реликвию.
Андерсон положил кольцо на стол и обратил взгляд на Энрико. У того на лице были написаны гордость за находку и желание поделиться подробностями, но предпочтительно после изумлённого вопроса: «Как же этот перстень попал к тебе?». Александр фыркнул и мягко подначил собеседника:
— Энрико, давай, рассказывай всё, ты же сейчас лопнешь от нетерпения.
Тот состроил недовольное выражение лица, но подчинился:
— Кольцо случайно обнаружилось у одного из местных ювелиров. Я дал понять мастеру, что вещь в лучшем случае краденная, благодаря чему не только выкупил перстень по символической цене, но и получил описание человека, который принёс его в лавку, солдата из замка. Отыскал его брат Рональдо. Солдат этот утверждает, что обнаружил кольцо в кормушке на псарне.
— Я теперь не смогу спокойно пройти мимо этих... собачек, что носятся иногда по замковому двору, — признался Энрико после затянувшегося молчания.
— Надейся, что тот, кому принадлежало это кольцо, попал в кормушку уже после смерти, — Александру доводилось видеть людей, которые пожирали себе подобных, что уж говорить о собаках. Коснувшись перстня, он подумал о неудачливых братьях. — Requiem aeternam dona eis Domine; et lux perpetua luceat eis. Requiescant in pace. Amen [2].
Ни он, ни Энрико не были знакомы с братьями Валентино, шпионами императора Максимиллиана II, подосланными ко двору королевы Ингрид; разве что по отчётам, дословно скопированным и пересланным в Рим доверенным лицом в Вене. Тем не менее, лишь благодаря им Александр мог завершить погоню, начатую пятнадцать лет назад на другом конце Европы, в Далмации, где маг и алхимик Владислав Дракула, не слишком старательно скрывшись под псевдонимом Алукард (по слухам, не просто являвшимся анаграммой его фамилии, а полученным им во время путешествия в арабские земли), издал кишащую богохульными идеями книгу «Mysteria dolorosa» [3] после чего ускользнул из рук инквизиции и как в воду канул — до недавних пор.
— Нужно действовать, — решительно произнёс Александр. — У нас более чем достаточно косвенных доказательств. Мы знаем, что описание Рихарда фон Хельсинга, данное его бывшими сослуживцами, не совпадает с описанием человека, известного под этим именем здесь. Более того, неизвестно, чтобы фон Хельсинг проявлял интерес к алхимии, а по возвращении в Хельсунде он неожиданно углубился в алхимические изыскания, совершенно забросив военное дело. Для лаборатории в подвалах замка, куда, кроме фон Хельсинга, заказан доступ даже приближённым ко дворцу алхимикам, купеческая гильдия крупными партиями поставляет селитру, витриольный купорос, тюлений жир, квасцы — и оттуда же, на рудники поступает «королевский порох», который Алукард когда-то предлагал правителю Далмации — как и другие новшества, которые теперь применяются хельсундцами.
— И там же, полагаю, разрабатывается это, — Энрико взял со стола пистоль, провёл пальцами по замку, украшенному затейливым узором, с одного бока включавшим инициалы W.C.D., а с другого — алхимический символ Меркурия. Меркурию в сочинении Алукарда отводилась значительная роль.
— Я по-прежнему запрещаю, Энрико.
Максвелл рассмеялся. Он уверял Александра, что, судя по хитроумному механизму, оружие, похищенное их доносчиком из подпольной лаборатории, может быть заряжено двумя пулями и стрелять дважды. И Энрико не терпелось испытать свою теорию в деле.
— Не смейся. Если оружие разорвёт при выстреле, лишишься пальцев. Или тот, которого ты уговоришь выстрелить, лишится.
— W.C.D. Падре, я говорил вам, что риксканцлер Дорншерна, как говорят, увлекается часовыми механизмами и даже собрал кое-что из своей коллекции собственноручно?
— Конечно. Часовыми механизмами и оружием. И королева, вне всякого сомнения, тоже в курсе, кем на самом деле является её «дядя», — Александр скривился. — Проклятые еретики покрывают нечестивого богохульника. Что мы можем поделать здесь, Энрико, кроме как действовать, с Божьего благословления, силой?
— Никакой силы, падре, — сурово остановил его Максвелл. — Достаньте окончательные доказательства, но действуйте в тайне. А уж я разберусь, как убедить Ingridae Augustae [4] выдать нам преступника, виновного в тяжелейших грехах в глазах любой христианской церкви.
В лабораторию Александр проник после их с Максвеллом визита к королеве Ингрид, улучив момент, когда прибиравшаяся в подземелие девчонка-служанка вышла на пару минут, оставив дверь незапертой. Спрятавшись под лестницей, он выждал, пока обитатели подвала угомонятся. Девчонка закончила свои дела довольно быстро, а вот возня и шаги другого человека, остававшегося будоражащей загадкой, не утихали до глубокой ночи. Украдкой разминая затёкшую поясницу, Александр готов был увериться, что имеет дело не просто с чернокнижником, но с нечистой тварью, которая успокоится лишь с криком петуха или зовущим к заутрене колоколом. Постепенно звуки всё же прекратились, и, выждав с полчаса, Александр зажёг небольшой полузакрытый фонарь, дававший лишь тонкий луч света, и двинулся на осмотр скрытых от посторонних глаз помещений.
«Птицей Гермеса меня называют, свои крылья пожирая, себя укрощаю», — прочёл Андерсон надпись мелом на окованной железными полосами двери, узнавая описание Меркурия из сочинений Георга Рипли. Почти два десятка лет преследования алхимиков, чернокнижников, некромантов, истинных и притворщиков-трюкачей не прошли даром. Борьба с врагами церкви требовала знания не только Священного Писания, а под ежедневными словами «не введи в искушение» слишком часто подразумевалось искушение богохульными измышлениями, извилистыми и цепкими, как сорная трава.
Удостоверившись, что тишину покоев не нарушает дыхание спящих здесь же людей, Александр притворил дверь и убрал с фонаря уже накалившуюся заслонку. Дёрнувшийся огонёк высветил заставленные книгами полки и стол, по которому были раскиданы бумаги, чистые и исписанные, свежезаточенные и уже пользованные перья, нож для очинки, пара томов; на углу скучал бокал с недопитым вином. Александр склонился над записями: фрагменты текста и отдельные слова на латыни перемежались строчками алхимических символов. «Мышьяк замещает...» — палец уткнулся в незнакомый знак. Горькая земля? Небрежно выведенное обозначение дистиллята? Впрочем, сейчас было не время разбираться по мелочам.
Из-за полы плаща выскользнул и глухо стукнулся о стол носимый на груди увесистый крест. Александр хотел было убрать его под рясу, но взгляд зацепился за начертанную на полу, в свободном углу за столом, пентаграмму для вызова демонов и рядом — плиту из зелёного камня с высеченной печатью для заклинания оных. Поколебавшись, крест Александр решил далеко не убирать.
Часть книг, посвященных алхимии, горному делу, медицине, философии, натурфилософии, магии, а также теологии, была переплетена одинаково, в дорогую тонкую кожу тёмно-коричневого цвета, с заботливо выведенными на спинке названиями и вытесненным экслибрисом его Величества Арньольва II. Значит, эта часть библиотеки была собрана ещё прежним королём. Книги, помеченные экслибрисом её Величества Ингрид I, переплетались заново, похоже, только по необходимости. Молодая королева не разделяла вдумчивого отношения отца к книгам? Или бремя власти, возложенное на неё в юные годы, не оставляло времени на подобные мелочи?
Александр бегло просмотрел библиотеку, не обнаружив ни одного тома авторства Алукарда, лишь трактат Маттеуша Браны «О природе соединения спирта с водою», в котором того угораздило оставить описание дискуссии с Дракулой, стоившее Бране собеседования с Александром и ныне покойным братом Абрахамом Аркейским. Отсутствие книг авторства Алукарда лишний раз свидетельствовало о том, что с его разработками хельсундский алхимик был знаком не из чудом уцелевших манускриптов.
Редкий доминиканец обижался на прозвание «псов», бросаемое нередко презрительным тоном. В моменты откровения, обнаружения сходства, следа, доказательства, осознания, что долгие годы скрывавшаяся от правосудия жертва мирно дремлет где-то рядом, за стеной, Александра захлёстывало чувство, определённо схожее с чувством гончей, напавшей на след. Трепеща в азарте, он приник к другой двери, ведущей из кабинета алхимика, приотворил, вслушался в тишину и проследовал внутрь, обнаружив лабораторию. Предусмотрительное отделение рабочего помещения от места, выделенного для книг и записей, живо напомнило Александру визит в оставленный Алукардом дом в Далмации — будто не далее, как вчера, а не пятнадцать лет назад он осматривал куда более скромную библиотеку, отделённую от лаборатории грубой перегородкой из ивняка и глины.
У одной из стен стояло несколько перегонных кубов различной величины и конструкции. Огонь под пузатым атанором был погашен, но характерное шуршание выдавало недавно кипевшую работу; стенки печи были ещё горячими. На столе в глубине лаборатории стеклом и металлом блестела сложная конструкция из реторт, колб и запаянных трубок из различных сплавов, в одной из которых Александр опознал изъеденную коррозией деталь, над предназначением которой он гадал. Тут, однако, то ли послышавшийся, то ли почудившийся на грани слуха лёгкий топоток заставил Андерсона встрепенуться. Он напряг слух и сделал несколько шагов, зная, что, если застынет на месте, выдаст свою настороженность и заставит возможного пришельца затаиться. Звук не повторился. Александр на цыпочках вернулся в библиотеку, выглянул в коридор, удостоверившись, что звук ему почудился, и продолжил осмотр. В угловом шкафу помещались бутыли, подписанные тем же ровным почерком, которым были сделаны и брошенные на столе записи. Кислоты, тинктуры, растворы, спирты, масла... В корзине под пустым столом была сложена пользованная посуда. Поставив фонарь на пол, Александр успел разглядеть лишь ступку со следами чёрного порошка, когда, распахнувшись, гулко стукнула о стену дверь из библиотеки, и в лабораторию ворвался сам хозяин, возникнув внезапно, будто выскочив из насторожившей Александра пентаграммы на полу.
Под описание русовласого широкоплечего Рихарда фон Хельсинга алхимик королевы Ингрид никак не подходил. Он был высок — да, но при этом невероятно худ; правда, кажущаяся болезненность телосложения не помешала ему уверенной рукой наставить на незваного гостя тяжёлый пистоль. Ниспадающие на лоб и глаза длинные нечёсанные волосы и неверный пляшущий свет встревоженного движениями огонька почти не позволяли различить лица алхимика, кроме острого, чисто выбритого подбородка и характерного многим южанам носа с горбинкой.
— Выйти один на один с порождением тьмы в глухую ночь? — хрипло рассмеялся алхимик. — Смело, святой отец. Но глупо.
Александр осторожно сделал шаг в сторону, так, что за спиной осталось кропотливо, не иначе как самим хозяином собранная конструкция.
— Глупо было полагать, что от Святой инквизиции можно скрываться бесконечно, Алукард.
Разделявшее их расстояние было слишком велико, чтобы попасть в человека из пистоля наверняка, а алхимик, как полагал Александр, не захочет рисковать своим драгоценным оборудованием. Алукард сделал шаг навстречу — Андерсон предостерегающе поднял руку с зажатым в ней ножом для метания, заставив противника отступить назад. Богатый опыт инквизитора не всегда был поводом для гордости, но подчас бывал полезен, позволяя подкрепить убедительность слова Божьего оружием. А меткость натренированной человеческой руки надёжнее, чем капризного механизма.
Алукард ухмыльнулся, блеснули затенённые длинными волосами глаза.
— Разве служителям церкви не запрещено проливать кровь?
— Незначительное прегрешение, дабы уберечь ближнего от тяжкого греха смертоубийства.
Ответное «рискну согрешить» совпало с резким броском Алукарда, попытавшегося обойти Александра слева. Одновременно свистнувший нож вонзился алхимику в правое предплечие, жалобно звякнуло стекло, разбитое пулей из вильнувшего в сторону пистоля. Подхватив раненную руку, Алукард прошипел что-то неразборчивое.
— Так-то лучше, — Александр подошёл ближе. — Владислав Дракула, называемый также Алукардом, Священная конгрегация римской и вселенской...
Возбуждение от завершения долгих поисков, от успеха дела, начатого ещё братом Абрахамом, наставником Александра, вскружило голову, заставив непростительно пренебречь осторожностью. Одним движением Алукард перехватил пистоль левой рукой и выстрелил.
Энрико был прав. Это дьявольское устройство позволяло стрелять два раза подряд.
Острая боль пронзила бедро не сразу, а одновременно с резким пинком под колено. Алукард легко отскочил в сторону, и одновременно в лабораторию ворвались стражники. Один кинулся на Александра с бердышом — не обращая внимания на боль, взбешённый инквизитор вскочил на ноги, перехватил оружие за древко, приложив противника о стол, и готов был ринуться в бой, когда порыв ослепляющей животной ярости дал слабину, и накатившие благоразумие и стыд охолонили его, как ведро ледяной воды.
Снова, снова он едва не поддался искушавшему его безумному гневу.
Александр разжал пальцы, уронив оружие, зазвеневшее на каменном полу, и позволил стражникам, оторопевшим от поведения святого отца, вывести себя из подземелия.
Во дворе солдат было не больше, чем обычно; видимо, лишнего шума поднимать не стали. Но о возможности побега речи и быть не могло. Уже после восхождения по лестнице с простреленной ногой Александра не столько удерживали, сколько придерживали. Просочившаяся наружу кровь алым пятнала белую рясу, пропитавшаяся насквозь ткань штанов прилипла к коже. Александр поморщился при мысли, каково будет, когда придётся отдирать сукно от раны, и спохватился, что, может, уже и не придётся. Хорошо ещё, если его просто убьют, а не станут долго и с пристрастием допрашивать. Но, судя по тому, что в кордегардии рану ему хоть и не перевязали толком, но перетянули, чтобы остановить кровь, некоторое время он ещё был им нужен. Александр принялся молиться, вначале про себя, потом вполголоса, но не из-за страха или необходимости обратиться за поддержкой в час испытания, а, скорее, чтобы привычным ритуалом добиться ясности мышления, отвлечься от боли и головокружения после потери крови.
Где-то через полчаса послышались голоса, и в тесное помещение вошла не кто-нибудь, а лично её Величество королева Ингрид и оглядела заляпанного кровью Александра, явно не обрадованная неожиданным продолжением вечерней аудиенции. Непослушные волосы хельсундской королевы, топорщась, выбивались из простой, явно наспех собранной причёски, придавая ей сходства с разъярённой фурией. Из-под пышного платья выглядывали мужские сапоги для верховой езды.
— Отец Александр! — голос Ингрид разносился, должно быть, на весь двор и прилегающие помещения — голос женщины, способной привлечь внимание увлечённого спором рикстага. — Я наслышана о том, что Святая инквизиция считает себя выше светских законов и норм, но на эту страну авторитет римской церкви не распространяется. Извольте же объяснить, по какому праву в неурочный час вы являетесь в мой дворец и нападаете на моих подданных?
Её Величество (в народе, не привыкшем к женщинам у власти, но уважавшем свою королеву, именуемая «его Величеством») Ингрид I, королева Хельсунда, казалась как никогда грозной и уверенной в себе — и чего бы ей, казалось, бояться, здесь, где каждый камень свидетельствовал о её наследном праве, а каждый воин готов был выполнить любое её приказание? И всё-таки она боялась, и то, что она лично пришла посреди ночи допрашивать нарушителя, выдавало её страх, как ничто другое. В панике она бросилась задавать вопросы, не задумавшись о том, стоит ли ей и её людям знать ответы. Может, конечно, то была порядочность или недостаток цинизма, не позволивший ей просто расправиться с пленником, а утром ещё и предъявить Энрико Максвеллу ноту протеста. Как бы то ни было, с нынешней точки зрения Александра это была слабость и ошибка, которой он не преминул воспользоваться.
— Ваше Величество, — он выпрямился, несмотря на боль в ноге, и с плохо скрываемой ноткой торжества повысил голос, чтобы услышало как можно больше вскочивших посреди ночи людей, чтобы с каждым словом скрыть его историю становилось всё невозможнее. — Боюсь, что ваше окружение стало жертвой рокового подлога. Дело в том, что человек, которого вы считаете своим двоюродным дядей Рихардом фон Хельсингом, ввёл вас в заблуждение. В действительности он является еретиком и преступником Владиславом Дракулой по прозванию Алукард. От имени Священной конгрегации римской и вселенской инквизиции я, Александр Андерсон, требую выдачи вышеупомянутого Владислава Дракулы для вершения над ним справедливого суда.
В тот день, когда мороз и низко нависшие снежные облака над Хельсингёром сменились морозом и до боли ярким, отражающимся от каждого сугроба солнцем, Александр наконец смог без посторонней помощи не только подняться с постели, но и дохромать до часовни Святой Елены. Встать на колени ранение ещё не позволяло, поэтому молился он просто присев на ближайшую к алтарю скамью. Атмосфера, царившая в небольшой, но с любовью и вниманием построенной часовне позволяла уйти с головой, раствориться в молитвах и размышлениях над Священным Писанием. Хотя с некоторых пор спокойствие Александра нет-нет да нарушало воспоминание о давешней злосчастной исповеди. Ведь наверняка в подобные часы, когда Александр, преклонив колени, перебирал бусины чёток и благоговейно возносил ежедневные молитвы Господу и Пресвятой Деве, эта развратница таилась где-то неподалёку и наблюдала за ним, лелея греховные помыслы.
— ...sed libera nos a Malo. Amen, [5] — с особым нажимом произнёс Александр, изгоняя посторонние размышления.
Из ризницы, пристроенной к часовне недавно, когда ей пришлось служить главным католическим храмом Хельсингёра, доносились приглушённые голоса отца Гейнриха и брата Юлия, совсем молодого ещё итальянского доминиканца, недавно лишь избравшего стезю инквизитора. Хельсингёрский священник по-своему сошёлся со всеми треми приезжими собратьями. Энрико вызывал у него восхищение, доходившее почти до некоего благодарного преклонения. О, младшими Энрико вертел, как хотел, ещё с приютских времён: очаровательная улыбка, одна-другая любезность, проникновенная фраза («Гейнрих — это, разумеется, в честь святого Генриха? Как и меня, до наших краёв это имя дошло как «Энрико».) — и священник уже смотрел на посланца из самого Рима с собачьей преданностью. К Александру Гейнрих поначалу относился с опаской: почти двухметровый рост, шрамы на лице, оставшиеся с юности, и инквизиторская репутация редкого не повергали в трепет. Но надо отдать должное, хельсундец довольно быстро разглядел за устрашающей внешностью доброжелательный и отзывчивый, хоть и вспыльчивый, характер.
Зато Юлий сошёлся с отцом Гейнрихом с первой же встречи. Примерно одного возраста, связанные служением одной Церкви и общими интересами, разделявшие те же надежды и опасения — вскоре молодые люди стали не разлей вода. Уже подметив у брата Юлия склонность к меланхолии, тоске, которую, как известно, усугубляют долгие тёмные зимние ночи (да и косые взгляды горожан, ещё не отвыкших вздрагивать при виде чёрно-белых облачений доминиканцев-инквизиторов), Александр только обрадовался этой дружбе, даже если временами она мешала безупречному выполнению поручений. К примеру, сейчас, по возвращению из порта, Юлию положено было доложить ему о новостях. С другой стороны, если бы в порту было замечено что-то подозрительное, Юлий не только не стал бы мешкать, но и, со свойственной его соотечественникам горячностью, добежал бы, не сбиваясь на шаг, от самой пристани и не смутился бы прервать старшего инквизитора на середине молитвы.
Александр покинул часовню, но возращаться в начавшую тяготить после долгих недель в постели комнату не стал. Опершись на высеченную из камня купель со склонившимся над ней ангелом, которую летом использовали для святой воды, Андерсон уставился на открывавшуюся с холма панораму города, неправильной формы кварталы крытых черепицей крыш, сбегавшие вниз, к искрящемуся серебром в лучах почуявшего весну солнца морю знакомого с детства тёмно-серого цвета, без малейшего намёка на лазурь Средиземноморья, к которой привык глаз за последние годы (хотя, какие там годы — десятилетия!). Солнце приятно припекало, впитываясь теплом в чёрный доминиканский плащ. Другой бок, тем временем, не забывал пощипывать морозец, заставив Александра со временем развернуться противоположной стороной.
Во дворе закипело оживление: риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна, отобедав с послом Священной Римской империи Зорином фон Блицем, покидал посольский дворец. Говорят, после этих обедов фон Блиц, славящийся умением пускать пыль в глаза даже самым проницательным политикам Европы, по несколько часов бывал вне себя от бешенства. Несмотря на морозную погоду, риксканцлер прибыл не в экипаже, а верхом. С необычайной для мужчины преклонных лет ловкостью он вскочил в седло подведённого слугой жеребца и в сопровождении нескольких солдат рысцой пустился по дороге к городу. Минуя часовню и прислонивщегося к купели напряжённо наблюдавшего за ним Александра, Дорншерна на секунду задержал на инквизиторе взгляд и недобро прищурился, по обыкновению сузив левый глаз чуть сильнее правого. Ничего хорошего этот знаменитый асимметричный прищур Андерсону не сулил.
Энрико был крайне раздосадован тем, что падре не только устроил публичную сцену из вылазки, замышлявшейся как тайный обыск, но и позволил вывести себя из строя на ближайший месяц в лучшем случае. И хотя фраза «Мне повезло, что она тебя не убила» выдавала беспокойство и собственническую привязанность, с Александром Максвелл без необходимости последнее время не разговаривал.
Энрико Александр помнил ещё лохматым подростком-послушником, которого в монастырском приюте чаще называли «ослушником», — и за пренебрежение дисциплиной, и за ослиное упрямство, проявляемое при этом. Старшие монахи-воспитатели качали головой и делились сомнениями, что ничего путного из мальчишки не выйдет. Тем удивительнее было, что сошёлся Энрико с наставником, славившимся хоть и справедливостью, но суровостью и самой тяжёлой рукой — разве что сыграло свою роль то, что оба были в какой-то мере чужаками: молчаливый гигант-северянин и белокурый бастард-полукровка, которого нельзя было не заметить в куче-мале прочих итальянских детей.
Так бы Александр, наверное, и провёл свои дни при приюте, если бы не одно засушливое лето, скудная жатва, голод; и даже в сердце, казалось бы, католической веры подняли голову различные ереси, подстрекатели погнали чернь на бунт, вели их против церкви и против богачей. Толпа ударилась о стену вооружённых солдат и рассыпалась по городу, громя и грабя, что только на пути попадалось, не погнушались и зажиточным доминиканским монастырём. Вид прячущихся за спины монахов детей и послушников не пристыдил нечестивцев, напротив, кто-то бросил клич: «Бей поповых выкормышей!» Дальше Александр помнил только, как окрасилась алым чья-то белая ряса и приступ неукротимого бешенства, которыми он бывал одержим с юности. Как раз испытывая отвращение к этому, делавшему его своим рабом, гнева, против отцовской воли Андерсон не пошёл в военные, а постригся в монахи, из упрямства добравшись до самой Тосканы. Слепая ярость, выхваченная из рук противника алебарда, воинская выучка и природная сила вдобавок — только что моливший пожалеть детей монах преобразился в карающее орудие, обрушившееся без разбору на погромщиков и на подвернувшихся под горячую руку защитников. В частности, один из братьев получил такой удар древком в грудь, что через пару дней скончался. К счастью, другим хватило смекалки отступить подальше и уберечь детей, да и бунтовщики, никак не ожидавшие такого отпора, не задержались.
Понятно, что при детском приюте Александра оставлять не пожелали: с одной стороны, обязанные ему жизнями, с другой — чудом сами спасшиеся от него (он не уставал благодарить Господа, уберегшего хотя бы от тяжелейшего греха детоубийства!), равно братья и подопечные косились на «одержимого» и шептались за спиной. Почти все, кроме одного белобрысого послушника, с недетской серьёзностью прошедшего через смертельную опасность ребёнка заявлявшего, что гнев падре был праведным.
Наметиться в то время какой-нибудь крестовый поход, Александр без колебаний отправился бы туда, где за веру следовали бы сражаться с оружием в руках. А так наиболее приближённой к его идеалу оказалась Святая инквизиция. Брат Абрахам Аркейский, выслушав его историю, хмыкнул: «Какой же из тебя инквизитор, если даже признаков одержимости не знаешь? Никакой ты не одержимый, Александр, просто Бог тебя испытывает... А впрочем, судить о себе всегда сложнее». Взял он молодого монаха к себе больше за силу и сноровку, по опыту зная, что инквизитору с чем только не приходится сталкиваться, а позднее не без удивления открыл для себя, что «дикий северянин» весьма начитан как в богословской науке, так и в естественных, а при возможности не упускает повода ознакомиться с любыми рекомендациями по ведению дознания и даже самыми богомерзкими трактатами, дающими понятие о взглядах и хитростях их противников, не гнушается. Так и началась история Александра Андерсона, инквизитора, заведшая его в итоге в далёкий неприветливый северный город, где провидение свело его снова с Энрико Максвеллом, выросшим в вышколенного молодого человека, обучавшегося в Риме и Париже и ныне вращающегося в высших политических кругах.
Провал Александра сильно подорвал доверие королевы Ингрид к Максвеллу, но уступать «самонадеянной протестантке» тот не собирался. Южный берег Эресундского пролива давно был для Священной Римской империи лакомым кусочком. Однако силы империи были разрознены, а Хельсундское королевство было готово биться за каждую пядь своей земли. После перехода короля Арньольва II в лютеранство обычные захватнические мотивы императора были приукрашены идеей борьбы за истинную веру. Святой Престол, однако, памятуя о старой мудрости «разделяй и властвуй», не торопился благословлять героические помыслы императора, не оставляя надежды вернуть себе влияние в Хельсунде другим путём. Собственно говоря, на предстоявших вскоре переговорах между её Величеством королевой Ингрид I и представителями императора Максимиллиана II именно позиции римско-католической церкви, судя по всему, суждено было стать решающей: окажет ли Рим поддержку королеве или благословит императора на крестовый поход наших дней? Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Энрико Максвелл, после многочисленных извинений за возмутительное поведение представителя инквизиции, предъявил королеве Ингрид дипломатично завуалированный ультиматум: в качестве залога доброй воли и дружеских отношений между Хельсунде и Святым Престолом выдать Священной канцелярии разоблачённого самозванца и еретика Владислава Дракулу.
Одновременно, не полагаясь на «добрую волю» королевы, утверждавшей, что вышеупомянутый преступник после скандального разоблачения скрылся, Максвелл развернул поиски во всех направлениях. Соглядатаями в порту и на главных дорогах, ведущих от Хельсингёра, он обзавёлся явно, едва ступив на земли Хельсунде. Брат Рональдо был послан следить за рудниками в Юдинг Скохвой, где, как им удалось выяснить, применялись разработки Алукарда. Сам же Энрико отправился проверить загородное имение королевы у озера Гурре, и солнце как раз начало, слабея, крениться к горизонту, когда Александр с радостью приметил на ведущей к посольству широкой мощёной улице знакомый экипаж.
Энрико остановил карету, не доехав до двора, возбуждённо махнул рукой, подзывая Андерсона к себе, а когда тот торопливо дохромал до экипажа (не зажившая ещё окончательно рана от холода разболелась сильнее), Энрико затащил его внутрь, возмущаясь: «С ума сошёл, от этой стужи околеть можно». Длительное путешествие по морозу, похоже, пробудило в южанине чувство солидарности со всеми, находившимися вне тёплых стен, и заставило сменить гнев в отношении Александра на милость.
— Вам ведь положено оставаться в постели, да? Нет? — продолжал выступать Максвелл, уже переступив порог выделенного представителям церкви флигеля. — Падре, не берите греха лжи на душу. Я же всегда могу послать за доктором и уточнить его указания.
— Энрико, я насмотрелся в этот потолок до конца жизни, — проворчал Александр, злобно косясь вверх, на округлую лепнину. — Удалось что-нибудь выяснить? Больно вид у тебя оживлённый.
— И да, и нет. То есть в Гурре приезда никого постороннего не наблюдалось. Будем ждать, что напишет Рональдо, — Энрико сбросил тяжёлый плащ на руки появившемуся слуге, отослал его прочь и посмотрел на Александра с укоризной. — Я, конечно, предпочёл бы, чтобы вы, со своим опытом и умениями, сейчас были с ним в Юдинг Скохвое.
Александр, придержавшись за боковушку, тяжело опустился на канапе и вытянул больную ногу.
— Желал бы я, чтобы раны могли заживать побыстрее.
— Знаю, знаю. Но пока что приходится уповать лишь на искусство доктора и волю Божию, — Максвелл перенёс к камину стул с высокой спинкой, устраиваясь у огня. Что Энрико, что Юлий, что солдаты-итальянцы из охраны неимоверно страдали даже от смягчившихся морозов, и не лучше несмышлёных младенцев соображали, как от них беречься. Толку-то от мехового плаща, когда под ним только чуть приталенная сутана из дорогого английского сукна, рассчитанная на английскую же погоду, — должная изображать, хмыкнул про себя Александр, символ скромности и бедности членов Общества Иисуса. Нарекания падре постоянно вызывала и отросшая почти до плеч пепельная шевелюра Энрико, которые Максвелл пропускал мимо ушей, вместе с поучениями о приличествующей монаху тонзуре.
— Я склоняюсь к мысли, что Алукард скрывается где-то в Хельсингёре, либо у Дорншерны, либо всё ещё в замке, только подальше от лишних глаз и ушей.
— С Дорншерной ты, кстати, разминулся, он сегодня обедал с послом.
— Зато я встретил его у городских ворот. Нет, каков всё-таки прохиндей, а? — Энрико рассмеялся. — С обсуждения деталей мирного договора — прямиком на инспекцию оборонительных укреплений!
— Тебе не следовало заходить так далеко и рисковать успехом своей миссии ради моей. Теперь у этой еретички будет лишний повод не заключать мир.
— Но ей не нужны поводы не заключать мир, падре. Напротив, я рассчитываю на то, что её желание заключить мир достаточно сильно, чтобы выдать нам вашего алхимика.
— А ты не считаешь, что военные приготовления Дорншерны — это ответ на твоё требование?
— Не следует недооценивать Ingridae Augustae. Полагаю, вы не слыхали о Гольштейнском перемирии? Вальтер Дорншерна, не успев ещё отвыкнуть от регентства, отправил на переговоры делегацию, намереваясь, как поговаривают, их сорвать и продолжить военную кампанию. Однако королева заняла прямо противоположную позицию и выставила своих посланников, которые добились заключения мирного договора с Гольштейном. Так что распространённое мнение, будто страной управляет риксканцлер, а королева является лишь украшением трона, просвещённая дама, предпочитающая управлению страной переписку с философами, теологические споры и мужские развлечения — не более чем миф. Границы её доверия к Дорншерне широки, но они существуют; то же касается и его влияния.
— Какая, однако, ирония, падре… — Энрико вскочил. Когда тема беседы его особо увлекала, не расхаживать и не помогать себе жестами для него было сродни пытке. — Готов биться об заклад, десять лет назад, оказавшись регентом при малолетней королеве, этот человек предвкушал абсолютную власть. И при короле Арньольве он уже был фактически вторым человеком в государстве. И о вашем Алукарде он не знать не мог уже тогда — поскольку тот появился в Хельсунде явно ещё при старом короле. Тот с охотой покровительствовал различным алхимикам, астрологам и магам.
— Где отступаются от веры, — скривился Александр, — там до дьявольщины и магии обычно рукой подать.
— Вам лучше знать. Для Дракулы, я так догадываюсь, место оказалось — лучше не придумаешь: вдали от родных краёв, где он успел примелькаться, в безопасности от инквизиции, да ещё и при влиятельном покровителе, заинтересованном в его исследованиях. Неясно, на каких основаниях он жил в Хельсингёре первые годы, но потом, как мы знаем, подвернулась ещё и возможность обзавестись добрым именем.
Имя было, каких поискать. Герой походов против турок, сослуживцами прозываемый «Рихард Львиное сердце», рыцарь без страха и упрёка, какие в наши смутные времена, казалось бы, лишь в песнях остались. Только представьте себе: получает этот рыцарь в один злополучный день письмо от безутешной Марии Элеоноры, вдовы своего двоюродного брата, который погиб в битве, оставив на троне малолетнюю дочь. Рихард фон Хельсинг поспешает домой, с благородными ли помыслами, с корыстными ли — да простит тогда его Господь! — вот только явно не рассчитывает, в какое змеиное гнездо угодит. Королева-мать, обезумев от горя, запрещает погребать тело мужа, которое выставлено в Хельсингёре уже который месяц, и по городу ползут самые зловещие слухи о неупокоенном мертвеце. Юная правящая королева не доверяет ни новоявленному дяде, ни собственной матери, которая, всё надеясь родить королю наследника мужского полу, к дочери всегда относилась прохладно. На деле вся власть находится в руках Вальтера Дорншерны, которому явившийся как гром с ясного неба родич королевы сто лет не нужен. И то ли самому риксканцлеру, то ли вьющемуся вблизи Дракуле и приходит в голову план, как одним ударом и от потенциального соперника отделаться, и обеспечить беглого преступника новым именем и положением при дворе — благо в столице фон Хельсинга не знали, даже управляющий его землями за время отсутствия хозяина успел смениться. Так и сложил славный рыцарь голову, не от рук турок-нехристей, а от соотечественников, да и с ведома, надо полагать, ближайшей родственницы; упокоился Бог весть где, без отпевания и достойного погребения. И десять лет никто ничего не подозревал, что нынешний Рихард фон Хельсинг — самозванец, а если подозревал, то предусмотрительно держал рот на замке. К тому же, не забывайте, что лет семь, если не ошибаюсь, назад, в известной вам лаборатории произошёл сильный взрыв, после которого «фон Хельсинг», говорят, долго отлёживался, а потом пошли слухи, что вследствие инцидента любимый дядюшка королевы чуть тронулся рассудком. Мрачная и запутанная, словом, повесть, вполне достойная «Трагических историй» де Бельфоре.
— На мой взгляд, многовато безумцев и неупокоенных мертвецов.
— Один из которых достучался всё же до нас. Не вешайте носа, падре. Истина на нашей стороне, а уж справедливости мы добьёмся. Сегодня, в конце концов, четверг, день размышлений над mysteria gaudiosa, а не mysteria dolorosa, над радостными тайнами, а не скорбными.
продолжение в комментариях
Алукард – не вампир. Он алхимик, живет в средние века (страна – на выбор автора), соответственно, им начинает интересоваться Инквизиция. Его дело «расследует» падре Александр Андерсон. Между ними возникает влечение. Секс Андерсон/Алукард (именно в таком порядке, Андерсон сверху) обязателен. Рейтинг не ниже R, ангст, драма, романс. Неграфическое описание пыток. Желательный финал: Алукарда сжигают на костре, Андерсон страдает.
Название: «Mysteria dolorosa»
Автор: Rendomski
Бета: Alasar
Герои: герои, похожие на Андерсона/Алукарда, Максвелла, Интегру и др.
Категория: слэш
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: жестокость, религиозные темы, ООС в связи с тотальной АУ.
Жанр: драма, АУ.
Размер: миди
Дисклаймер: Персонажи и события основаны на героях манги Хирано и отдельных исторических персонажах и событиях. Вольности в трактовке вышеописанного, а также втиснённое в карту Северной Европы королевство Хельсунде целиком на совести автора.
Примечание: Mysteria dolorosa (лат. скорбные таины) — в католической традиции чтение молитв по чёткам сопровождается размышлениями о тайнах, которые соответствуют определённым евангельским событиям. К скорбным тайнам относят моление в Гефсиманском саду, бичевание Христа, увенчание терниями, крестный путь и смерть на кресте.
Фик написан на рождественский фикатон «Махнёмся не глядя — 2010»
«Инквизитор никогда не пытает. Любые заботы о теле
обвиняемого всегда поручаются мирским властям».
«Но это же одно и то же!» — сказал я.
«Нет, это разные вещи. Как для инвизитора — он не пятнает
рук, так и для обвиняемого — он ждёт прихода инквизитора,
ищет в нём немедленной поддержки, защиты от мучителей.
И раскрывает ему свою душу».
У. Эко «Имя розы»
обвиняемого всегда поручаются мирским властям».
«Но это же одно и то же!» — сказал я.
«Нет, это разные вещи. Как для инвизитора — он не пятнает
рук, так и для обвиняемого — он ждёт прихода инквизитора,
ищет в нём немедленной поддержки, защиты от мучителей.
И раскрывает ему свою душу».
У. Эко «Имя розы»
читать дальшеУлиц Хельсингёра не избегал ни один ветер, нёсший холода с востока, гнилую сырость с запада или снежные бури с севера. А уж часовня Святой Елены, стоявшая на взгорке чуть в стороне от посольства Священной Римской империи, издавна была облюбована ветрами не иначе как в качестве постоялого двора, где те встречались, обменивались новостями, буянили, приняв на грудь по кружечке горьковатого здешнего пива, и до блеска натирали каменные стены часовни стужей, как паломники натирают стопы изваяния святого покровителя. От ветров и непогоды стены эти ещё ограждали, а вот от пронизывающего холода набившихся в часовню прихожан защищали, казалось, лишь многочисленные огоньки зажжённых свечей, тепло собственного дыхания да жар веры и вспыхнувшей, всколыхнувшей изрядно поредевшую католическую общину надежды на прекращение притеснений. Поговаривали даже, что сама королева готова не сегодня, так завтра отречься от лютеранской ереси и возвратить страну в лоно истинной веры. С каждым днём на службе в часовне появлялись всё новые лица, и порой брату Александру Андерсону закрадывалась мысль, что это — лучшее, чего им с Энрико удалось здесь добиться.
Александр сидел в исповедальне у правой, более тёплой стены часовни, где маленькая узорчатая печка старательно пыхала жаром, улетавшим, однако, большей частью к своду купола и греющим рассевшихся по бордюру пухлых ангелочков. Молодой священник, отец Гейнрих, не справлялся с увеличившейся паствой и смущённо, но не без гордости за общину попросил у приезжего доминиканца помощи. Протяжное, округлое на слух хельсундское наречие Александру никак не давалось. Выручал немецкий, которым в той или иной мере здесь владел едва ли не каждый второй, а кое-кто, не иначе как кичась учёностью (и выдавая не смирённый даже во время таинства исповеди грех гордыни), пытался общаться со святым отцом на грубой латыни. Тем неожиданнее и, пожалуй, приятнее было услышать по ту сторону перегородки ровное гладкое:
— Ignosce mihi, pater, quia peccavi [1].
Женский голос был низковат, но звучен: отнюдь не юница, но и до преклонного возраста ещё далеко. Последнее, впрочем, не подлежало сомнению, когда, не дожидаясь вопросов исповедника, на той же безукоризненной латыни — лучшей, чем, пожалуй, у самого Александра, — женщина принялась повествовать об изнуряющей страсти к некоему священнослужителю.
За время своего служения Александру довелось встречать подобных особ, истинных дочерей Евы, неудержимо влекомых к запретному плоду. Даже вдвойне запретному: к мужчине, не связанному с ними брачными узами и давшему обет безбрачия. Тем не менее, одно дело, когда такая женщина оказывает двусмысленные знаки внимания или подстраивает встречу наедине, и совсем иное — когда она рассказывает о навеянных лукавым фантазиях открыто, цветисто и бесстыдно, как рассказывала женщина, отделённая от Александра только решётчатым, проницаемым для взгляда — было бы желание! — окошком исповедальни, из-за которого повеяло сладким благовонным ароматом арабских духов. Андерсон попытался было унять неподобающее священнослужителю возмущение, уговаривая себя, что дама может вести речь вовсе не о нём, а об отце Гейнрихе или вовсе постороннем лице, но описания и намёки становились всё красноречивее:
— И чётки... Когда он перебирает чётки, склонясь в молитве к Господу и Пречистой деве, бережно охватывает пальцами, поглаживает, ласкает каждую бусину, ах, святой отец, если бы эти пальцы так же приласкали...
Невольно коснувшись висевших на поясе неизменных чёток, Александр попытался прервать даму, остановить её излияния и перейти к нарушениям других заповедей, но та искусно возвращала разговор в изначальное русло, заставляя Андерсона скрежетать зубами от разгорающегося гнева и желания прервать таинство и за волосы выволочь нечестивицу из исповедальни на публичное осуждение — но таинство есть таинство; каждый грешник заслуживает духовного наставления и шанса на искупление и прощение грехов, более того, ведь сказано: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Посему Александр снова прервал бесстыжую женщину, разъясняя ей суть посланного ей искушения, дабы через преодоление оного она очистила свою душу и преумножила славу Господню. Говорил Александр и о необходимости строгого поста, и молитв, коими должно подавить возмущение плоти и искупить греховные мысли, и о благости любви к Христу, Богу нашему, которая превыше и сладостнее любого сладострастия земного... А собеседница его внимала с согласием, но чудилась насмешка в согласии её, и смиренно принимала необходимость покаянных молитв и укрощения плоти, но и в смирении её было нечто греховное и будящее в Александре странное, спирающее дыхание удовлетворение.
— Простите? — переспросил он, увлекшись наставлениями и уловив лишь звук голоса исповедуемой.
— Вашу руку, позволите? — почти шёпотом повторила дама за перегородкой.
Отодвинув решётчатую створку — женщина поспешно прикрыла лицо белым платком, покрывавшим голову, только блеснули подведённый сурьмой глаза с тяжёлыми припухшими веками, блеснули и скрылись под скромно опущенными густыми ресницами — Александр протянул в окошко руку. Мысль о неуместности просьбы пришла в голову позже, когда тонкая ткань защекотала кисть, а влажный бесстыжий рот охватил костяшки пальцев, почти прикусывая кожу. Отстранившись, женщина захлестнула платок и, нимало не заботясь о благословлении и отпущении грехов, в которых только что так усердно исповедовалась, по-змеиному юрко выскользнула из исповедальни. Когда Александр, пылая праведным гневом, выбежал следом и, не обращая внимания на недоумевающих прихожан, готов был броситься вдогонку, за распутной особой уже хлопнула дверь часовни. А когда он выглянул наружу, неловко зацепившись за какой-то неудачно вбитый гвоздь и порвав рукав рясы, то взгляду его предстали одни лишь вьющиеся снежные вихри, в которые словно превратилась одетая в белое, как и сам странствующий доминиканец, незнакомка.
***
— Есть здесь некая женщина, которая пришла к нам на службу то ли чтобы понасмехаться над нашей верой, то ли она просто одержима. Лицо она скрывает, и имени её никто не знает, но речь её отличается учёностью, а кое-кто видел, как она беспрепятственно заходит в ворота замка.
— Королева Ингрид? — живо заинтересовался Энрико Максвелл.
— Нет. Совершенно точно нет.
— В таком случае и не надейтесь заинтересовать меня, падре. Королева — единственная женщина, которой ныне принадлежат мои думы.
Энрико улыбнулся, но голову инстинктивно чуть втянул в плечи, словно опасаясь, что за суровым взглядом бывшего наставника последует крепкий подзатыльник. Брат Александр был только рад, когда узнал, что непоседливый подопечный нашёл место среди служителей Церкви. Но чем дальше, тем больше сомнений вызывало у доминиканца это новомодное Общество Иисуса. Уж чересчур явно прослеживалось в его действиях негласное «цель оправдывает средства»; и чересчур это братство способствовало проявлению не самых лучших качеств Энрико: хитроумия, спеси, честолюбия, расцветших за годы его разлуки с «падре», как ласково именовал Александра по старой памяти Максвелл, буйным цветом. Одна оставалась надежда, что под чутким руководством умелых садовников плоды этого древа будут благими.
По прибытии в Хельсингёр Александр обнаружил, что бывший подопечный ныне оказался ему едва ли не начальником. Именно на Энрико Максвелла Святым Престолом была возложена миссия обратить молодую хельсундскую королеву Ингрид I в католическую веру и вернуть охваченную протестантским бунтом страну под крыло Рима. Необходимость согласовывать свои действия с братом Энрико Андерсона вовсе не тяготила — напротив, дипломатический талант Максвелла и умение выискивать доносчиков даже в самом близком к королеве кругу послужили Александру немалым подспорьем.
Вещи, будто бы беспорядочно усыпавшие стол, описывали историю человека, ради которого Священная канцелярия (инквизиторы старой закалки морщились, заслышав новое наименование своей институции) направила Александра в этот негостеприимный северный край; историю, которая заинтриговала его молодого собрата. Печатные книги, манускрипты, письма, короткие донесения, выписки из архивов, копии смет; отдельно от бумаг были сложены образцы руды, неотличимые для неискушённого взгляда от обычных камней, закрытые искусно притёртыми крышками склянки с солями, изъеденная коррозией изогнутая трубка непонятного предназначения, а также новенький пистоль, украшенный изящной гравировкой. Расслабленно вытянувший к очагу ноги Энрико с легкомысленным видом, будто забавляясь пустой безделушкой, вертел в пальцах перстень. Новый штрих к их истории, догадался Александр.
— Что скажете об этом, падре?
Энрико, не вставая, протянул перстень ему. Серебро, без значительных примесей, насколько можно было судить при свечах. Перстень был украшен десятью мелкими, симметрично расположенными камнями чёрного цвета, скорее всего, морионами, и крохотным круцификсом.
— Кольцо-розарий?
— Да. Такие сейчас нередки в недружелюбных к католикам странах, как моя, например.
На самом деле, Энрико, побочный сын английского изгнанника, родился и вырос в Италии. Со всех сторон волей политических перипетий и обстоятельств своего рождения лишённый прав на родовые земли, он выражался так, будто заявлял право на целую страну.
Тем временем Александр продолжал рассматривать перстень. Внимание его привлекли выгравированные лучи восходящего солнца, образующие под распятием букву V.
— Это кольцо принадлежало кому-то из Валентино?
— Совершенно точно, Луке или Иоанну. Скорее всего, Луке, как старшему, очень уж похоже на семейную реликвию.
Андерсон положил кольцо на стол и обратил взгляд на Энрико. У того на лице были написаны гордость за находку и желание поделиться подробностями, но предпочтительно после изумлённого вопроса: «Как же этот перстень попал к тебе?». Александр фыркнул и мягко подначил собеседника:
— Энрико, давай, рассказывай всё, ты же сейчас лопнешь от нетерпения.
Тот состроил недовольное выражение лица, но подчинился:
— Кольцо случайно обнаружилось у одного из местных ювелиров. Я дал понять мастеру, что вещь в лучшем случае краденная, благодаря чему не только выкупил перстень по символической цене, но и получил описание человека, который принёс его в лавку, солдата из замка. Отыскал его брат Рональдо. Солдат этот утверждает, что обнаружил кольцо в кормушке на псарне.
— Я теперь не смогу спокойно пройти мимо этих... собачек, что носятся иногда по замковому двору, — признался Энрико после затянувшегося молчания.
— Надейся, что тот, кому принадлежало это кольцо, попал в кормушку уже после смерти, — Александру доводилось видеть людей, которые пожирали себе подобных, что уж говорить о собаках. Коснувшись перстня, он подумал о неудачливых братьях. — Requiem aeternam dona eis Domine; et lux perpetua luceat eis. Requiescant in pace. Amen [2].
Ни он, ни Энрико не были знакомы с братьями Валентино, шпионами императора Максимиллиана II, подосланными ко двору королевы Ингрид; разве что по отчётам, дословно скопированным и пересланным в Рим доверенным лицом в Вене. Тем не менее, лишь благодаря им Александр мог завершить погоню, начатую пятнадцать лет назад на другом конце Европы, в Далмации, где маг и алхимик Владислав Дракула, не слишком старательно скрывшись под псевдонимом Алукард (по слухам, не просто являвшимся анаграммой его фамилии, а полученным им во время путешествия в арабские земли), издал кишащую богохульными идеями книгу «Mysteria dolorosa» [3] после чего ускользнул из рук инквизиции и как в воду канул — до недавних пор.
— Нужно действовать, — решительно произнёс Александр. — У нас более чем достаточно косвенных доказательств. Мы знаем, что описание Рихарда фон Хельсинга, данное его бывшими сослуживцами, не совпадает с описанием человека, известного под этим именем здесь. Более того, неизвестно, чтобы фон Хельсинг проявлял интерес к алхимии, а по возвращении в Хельсунде он неожиданно углубился в алхимические изыскания, совершенно забросив военное дело. Для лаборатории в подвалах замка, куда, кроме фон Хельсинга, заказан доступ даже приближённым ко дворцу алхимикам, купеческая гильдия крупными партиями поставляет селитру, витриольный купорос, тюлений жир, квасцы — и оттуда же, на рудники поступает «королевский порох», который Алукард когда-то предлагал правителю Далмации — как и другие новшества, которые теперь применяются хельсундцами.
— И там же, полагаю, разрабатывается это, — Энрико взял со стола пистоль, провёл пальцами по замку, украшенному затейливым узором, с одного бока включавшим инициалы W.C.D., а с другого — алхимический символ Меркурия. Меркурию в сочинении Алукарда отводилась значительная роль.
— Я по-прежнему запрещаю, Энрико.
Максвелл рассмеялся. Он уверял Александра, что, судя по хитроумному механизму, оружие, похищенное их доносчиком из подпольной лаборатории, может быть заряжено двумя пулями и стрелять дважды. И Энрико не терпелось испытать свою теорию в деле.
— Не смейся. Если оружие разорвёт при выстреле, лишишься пальцев. Или тот, которого ты уговоришь выстрелить, лишится.
— W.C.D. Падре, я говорил вам, что риксканцлер Дорншерна, как говорят, увлекается часовыми механизмами и даже собрал кое-что из своей коллекции собственноручно?
— Конечно. Часовыми механизмами и оружием. И королева, вне всякого сомнения, тоже в курсе, кем на самом деле является её «дядя», — Александр скривился. — Проклятые еретики покрывают нечестивого богохульника. Что мы можем поделать здесь, Энрико, кроме как действовать, с Божьего благословления, силой?
— Никакой силы, падре, — сурово остановил его Максвелл. — Достаньте окончательные доказательства, но действуйте в тайне. А уж я разберусь, как убедить Ingridae Augustae [4] выдать нам преступника, виновного в тяжелейших грехах в глазах любой христианской церкви.
***
В лабораторию Александр проник после их с Максвеллом визита к королеве Ингрид, улучив момент, когда прибиравшаяся в подземелие девчонка-служанка вышла на пару минут, оставив дверь незапертой. Спрятавшись под лестницей, он выждал, пока обитатели подвала угомонятся. Девчонка закончила свои дела довольно быстро, а вот возня и шаги другого человека, остававшегося будоражащей загадкой, не утихали до глубокой ночи. Украдкой разминая затёкшую поясницу, Александр готов был увериться, что имеет дело не просто с чернокнижником, но с нечистой тварью, которая успокоится лишь с криком петуха или зовущим к заутрене колоколом. Постепенно звуки всё же прекратились, и, выждав с полчаса, Александр зажёг небольшой полузакрытый фонарь, дававший лишь тонкий луч света, и двинулся на осмотр скрытых от посторонних глаз помещений.
«Птицей Гермеса меня называют, свои крылья пожирая, себя укрощаю», — прочёл Андерсон надпись мелом на окованной железными полосами двери, узнавая описание Меркурия из сочинений Георга Рипли. Почти два десятка лет преследования алхимиков, чернокнижников, некромантов, истинных и притворщиков-трюкачей не прошли даром. Борьба с врагами церкви требовала знания не только Священного Писания, а под ежедневными словами «не введи в искушение» слишком часто подразумевалось искушение богохульными измышлениями, извилистыми и цепкими, как сорная трава.
Удостоверившись, что тишину покоев не нарушает дыхание спящих здесь же людей, Александр притворил дверь и убрал с фонаря уже накалившуюся заслонку. Дёрнувшийся огонёк высветил заставленные книгами полки и стол, по которому были раскиданы бумаги, чистые и исписанные, свежезаточенные и уже пользованные перья, нож для очинки, пара томов; на углу скучал бокал с недопитым вином. Александр склонился над записями: фрагменты текста и отдельные слова на латыни перемежались строчками алхимических символов. «Мышьяк замещает...» — палец уткнулся в незнакомый знак. Горькая земля? Небрежно выведенное обозначение дистиллята? Впрочем, сейчас было не время разбираться по мелочам.
Из-за полы плаща выскользнул и глухо стукнулся о стол носимый на груди увесистый крест. Александр хотел было убрать его под рясу, но взгляд зацепился за начертанную на полу, в свободном углу за столом, пентаграмму для вызова демонов и рядом — плиту из зелёного камня с высеченной печатью для заклинания оных. Поколебавшись, крест Александр решил далеко не убирать.
Часть книг, посвященных алхимии, горному делу, медицине, философии, натурфилософии, магии, а также теологии, была переплетена одинаково, в дорогую тонкую кожу тёмно-коричневого цвета, с заботливо выведенными на спинке названиями и вытесненным экслибрисом его Величества Арньольва II. Значит, эта часть библиотеки была собрана ещё прежним королём. Книги, помеченные экслибрисом её Величества Ингрид I, переплетались заново, похоже, только по необходимости. Молодая королева не разделяла вдумчивого отношения отца к книгам? Или бремя власти, возложенное на неё в юные годы, не оставляло времени на подобные мелочи?
Александр бегло просмотрел библиотеку, не обнаружив ни одного тома авторства Алукарда, лишь трактат Маттеуша Браны «О природе соединения спирта с водою», в котором того угораздило оставить описание дискуссии с Дракулой, стоившее Бране собеседования с Александром и ныне покойным братом Абрахамом Аркейским. Отсутствие книг авторства Алукарда лишний раз свидетельствовало о том, что с его разработками хельсундский алхимик был знаком не из чудом уцелевших манускриптов.
Редкий доминиканец обижался на прозвание «псов», бросаемое нередко презрительным тоном. В моменты откровения, обнаружения сходства, следа, доказательства, осознания, что долгие годы скрывавшаяся от правосудия жертва мирно дремлет где-то рядом, за стеной, Александра захлёстывало чувство, определённо схожее с чувством гончей, напавшей на след. Трепеща в азарте, он приник к другой двери, ведущей из кабинета алхимика, приотворил, вслушался в тишину и проследовал внутрь, обнаружив лабораторию. Предусмотрительное отделение рабочего помещения от места, выделенного для книг и записей, живо напомнило Александру визит в оставленный Алукардом дом в Далмации — будто не далее, как вчера, а не пятнадцать лет назад он осматривал куда более скромную библиотеку, отделённую от лаборатории грубой перегородкой из ивняка и глины.
У одной из стен стояло несколько перегонных кубов различной величины и конструкции. Огонь под пузатым атанором был погашен, но характерное шуршание выдавало недавно кипевшую работу; стенки печи были ещё горячими. На столе в глубине лаборатории стеклом и металлом блестела сложная конструкция из реторт, колб и запаянных трубок из различных сплавов, в одной из которых Александр опознал изъеденную коррозией деталь, над предназначением которой он гадал. Тут, однако, то ли послышавшийся, то ли почудившийся на грани слуха лёгкий топоток заставил Андерсона встрепенуться. Он напряг слух и сделал несколько шагов, зная, что, если застынет на месте, выдаст свою настороженность и заставит возможного пришельца затаиться. Звук не повторился. Александр на цыпочках вернулся в библиотеку, выглянул в коридор, удостоверившись, что звук ему почудился, и продолжил осмотр. В угловом шкафу помещались бутыли, подписанные тем же ровным почерком, которым были сделаны и брошенные на столе записи. Кислоты, тинктуры, растворы, спирты, масла... В корзине под пустым столом была сложена пользованная посуда. Поставив фонарь на пол, Александр успел разглядеть лишь ступку со следами чёрного порошка, когда, распахнувшись, гулко стукнула о стену дверь из библиотеки, и в лабораторию ворвался сам хозяин, возникнув внезапно, будто выскочив из насторожившей Александра пентаграммы на полу.
Под описание русовласого широкоплечего Рихарда фон Хельсинга алхимик королевы Ингрид никак не подходил. Он был высок — да, но при этом невероятно худ; правда, кажущаяся болезненность телосложения не помешала ему уверенной рукой наставить на незваного гостя тяжёлый пистоль. Ниспадающие на лоб и глаза длинные нечёсанные волосы и неверный пляшущий свет встревоженного движениями огонька почти не позволяли различить лица алхимика, кроме острого, чисто выбритого подбородка и характерного многим южанам носа с горбинкой.
— Выйти один на один с порождением тьмы в глухую ночь? — хрипло рассмеялся алхимик. — Смело, святой отец. Но глупо.
Александр осторожно сделал шаг в сторону, так, что за спиной осталось кропотливо, не иначе как самим хозяином собранная конструкция.
— Глупо было полагать, что от Святой инквизиции можно скрываться бесконечно, Алукард.
Разделявшее их расстояние было слишком велико, чтобы попасть в человека из пистоля наверняка, а алхимик, как полагал Александр, не захочет рисковать своим драгоценным оборудованием. Алукард сделал шаг навстречу — Андерсон предостерегающе поднял руку с зажатым в ней ножом для метания, заставив противника отступить назад. Богатый опыт инквизитора не всегда был поводом для гордости, но подчас бывал полезен, позволяя подкрепить убедительность слова Божьего оружием. А меткость натренированной человеческой руки надёжнее, чем капризного механизма.
Алукард ухмыльнулся, блеснули затенённые длинными волосами глаза.
— Разве служителям церкви не запрещено проливать кровь?
— Незначительное прегрешение, дабы уберечь ближнего от тяжкого греха смертоубийства.
Ответное «рискну согрешить» совпало с резким броском Алукарда, попытавшегося обойти Александра слева. Одновременно свистнувший нож вонзился алхимику в правое предплечие, жалобно звякнуло стекло, разбитое пулей из вильнувшего в сторону пистоля. Подхватив раненную руку, Алукард прошипел что-то неразборчивое.
— Так-то лучше, — Александр подошёл ближе. — Владислав Дракула, называемый также Алукардом, Священная конгрегация римской и вселенской...
Возбуждение от завершения долгих поисков, от успеха дела, начатого ещё братом Абрахамом, наставником Александра, вскружило голову, заставив непростительно пренебречь осторожностью. Одним движением Алукард перехватил пистоль левой рукой и выстрелил.
Энрико был прав. Это дьявольское устройство позволяло стрелять два раза подряд.
Острая боль пронзила бедро не сразу, а одновременно с резким пинком под колено. Алукард легко отскочил в сторону, и одновременно в лабораторию ворвались стражники. Один кинулся на Александра с бердышом — не обращая внимания на боль, взбешённый инквизитор вскочил на ноги, перехватил оружие за древко, приложив противника о стол, и готов был ринуться в бой, когда порыв ослепляющей животной ярости дал слабину, и накатившие благоразумие и стыд охолонили его, как ведро ледяной воды.
Снова, снова он едва не поддался искушавшему его безумному гневу.
Александр разжал пальцы, уронив оружие, зазвеневшее на каменном полу, и позволил стражникам, оторопевшим от поведения святого отца, вывести себя из подземелия.
Во дворе солдат было не больше, чем обычно; видимо, лишнего шума поднимать не стали. Но о возможности побега речи и быть не могло. Уже после восхождения по лестнице с простреленной ногой Александра не столько удерживали, сколько придерживали. Просочившаяся наружу кровь алым пятнала белую рясу, пропитавшаяся насквозь ткань штанов прилипла к коже. Александр поморщился при мысли, каково будет, когда придётся отдирать сукно от раны, и спохватился, что, может, уже и не придётся. Хорошо ещё, если его просто убьют, а не станут долго и с пристрастием допрашивать. Но, судя по тому, что в кордегардии рану ему хоть и не перевязали толком, но перетянули, чтобы остановить кровь, некоторое время он ещё был им нужен. Александр принялся молиться, вначале про себя, потом вполголоса, но не из-за страха или необходимости обратиться за поддержкой в час испытания, а, скорее, чтобы привычным ритуалом добиться ясности мышления, отвлечься от боли и головокружения после потери крови.
Где-то через полчаса послышались голоса, и в тесное помещение вошла не кто-нибудь, а лично её Величество королева Ингрид и оглядела заляпанного кровью Александра, явно не обрадованная неожиданным продолжением вечерней аудиенции. Непослушные волосы хельсундской королевы, топорщась, выбивались из простой, явно наспех собранной причёски, придавая ей сходства с разъярённой фурией. Из-под пышного платья выглядывали мужские сапоги для верховой езды.
— Отец Александр! — голос Ингрид разносился, должно быть, на весь двор и прилегающие помещения — голос женщины, способной привлечь внимание увлечённого спором рикстага. — Я наслышана о том, что Святая инквизиция считает себя выше светских законов и норм, но на эту страну авторитет римской церкви не распространяется. Извольте же объяснить, по какому праву в неурочный час вы являетесь в мой дворец и нападаете на моих подданных?
Её Величество (в народе, не привыкшем к женщинам у власти, но уважавшем свою королеву, именуемая «его Величеством») Ингрид I, королева Хельсунда, казалась как никогда грозной и уверенной в себе — и чего бы ей, казалось, бояться, здесь, где каждый камень свидетельствовал о её наследном праве, а каждый воин готов был выполнить любое её приказание? И всё-таки она боялась, и то, что она лично пришла посреди ночи допрашивать нарушителя, выдавало её страх, как ничто другое. В панике она бросилась задавать вопросы, не задумавшись о том, стоит ли ей и её людям знать ответы. Может, конечно, то была порядочность или недостаток цинизма, не позволивший ей просто расправиться с пленником, а утром ещё и предъявить Энрико Максвеллу ноту протеста. Как бы то ни было, с нынешней точки зрения Александра это была слабость и ошибка, которой он не преминул воспользоваться.
— Ваше Величество, — он выпрямился, несмотря на боль в ноге, и с плохо скрываемой ноткой торжества повысил голос, чтобы услышало как можно больше вскочивших посреди ночи людей, чтобы с каждым словом скрыть его историю становилось всё невозможнее. — Боюсь, что ваше окружение стало жертвой рокового подлога. Дело в том, что человек, которого вы считаете своим двоюродным дядей Рихардом фон Хельсингом, ввёл вас в заблуждение. В действительности он является еретиком и преступником Владиславом Дракулой по прозванию Алукард. От имени Священной конгрегации римской и вселенской инквизиции я, Александр Андерсон, требую выдачи вышеупомянутого Владислава Дракулы для вершения над ним справедливого суда.
***
В тот день, когда мороз и низко нависшие снежные облака над Хельсингёром сменились морозом и до боли ярким, отражающимся от каждого сугроба солнцем, Александр наконец смог без посторонней помощи не только подняться с постели, но и дохромать до часовни Святой Елены. Встать на колени ранение ещё не позволяло, поэтому молился он просто присев на ближайшую к алтарю скамью. Атмосфера, царившая в небольшой, но с любовью и вниманием построенной часовне позволяла уйти с головой, раствориться в молитвах и размышлениях над Священным Писанием. Хотя с некоторых пор спокойствие Александра нет-нет да нарушало воспоминание о давешней злосчастной исповеди. Ведь наверняка в подобные часы, когда Александр, преклонив колени, перебирал бусины чёток и благоговейно возносил ежедневные молитвы Господу и Пресвятой Деве, эта развратница таилась где-то неподалёку и наблюдала за ним, лелея греховные помыслы.
— ...sed libera nos a Malo. Amen, [5] — с особым нажимом произнёс Александр, изгоняя посторонние размышления.
Из ризницы, пристроенной к часовне недавно, когда ей пришлось служить главным католическим храмом Хельсингёра, доносились приглушённые голоса отца Гейнриха и брата Юлия, совсем молодого ещё итальянского доминиканца, недавно лишь избравшего стезю инквизитора. Хельсингёрский священник по-своему сошёлся со всеми треми приезжими собратьями. Энрико вызывал у него восхищение, доходившее почти до некоего благодарного преклонения. О, младшими Энрико вертел, как хотел, ещё с приютских времён: очаровательная улыбка, одна-другая любезность, проникновенная фраза («Гейнрих — это, разумеется, в честь святого Генриха? Как и меня, до наших краёв это имя дошло как «Энрико».) — и священник уже смотрел на посланца из самого Рима с собачьей преданностью. К Александру Гейнрих поначалу относился с опаской: почти двухметровый рост, шрамы на лице, оставшиеся с юности, и инквизиторская репутация редкого не повергали в трепет. Но надо отдать должное, хельсундец довольно быстро разглядел за устрашающей внешностью доброжелательный и отзывчивый, хоть и вспыльчивый, характер.
Зато Юлий сошёлся с отцом Гейнрихом с первой же встречи. Примерно одного возраста, связанные служением одной Церкви и общими интересами, разделявшие те же надежды и опасения — вскоре молодые люди стали не разлей вода. Уже подметив у брата Юлия склонность к меланхолии, тоске, которую, как известно, усугубляют долгие тёмные зимние ночи (да и косые взгляды горожан, ещё не отвыкших вздрагивать при виде чёрно-белых облачений доминиканцев-инквизиторов), Александр только обрадовался этой дружбе, даже если временами она мешала безупречному выполнению поручений. К примеру, сейчас, по возвращению из порта, Юлию положено было доложить ему о новостях. С другой стороны, если бы в порту было замечено что-то подозрительное, Юлий не только не стал бы мешкать, но и, со свойственной его соотечественникам горячностью, добежал бы, не сбиваясь на шаг, от самой пристани и не смутился бы прервать старшего инквизитора на середине молитвы.
Александр покинул часовню, но возращаться в начавшую тяготить после долгих недель в постели комнату не стал. Опершись на высеченную из камня купель со склонившимся над ней ангелом, которую летом использовали для святой воды, Андерсон уставился на открывавшуюся с холма панораму города, неправильной формы кварталы крытых черепицей крыш, сбегавшие вниз, к искрящемуся серебром в лучах почуявшего весну солнца морю знакомого с детства тёмно-серого цвета, без малейшего намёка на лазурь Средиземноморья, к которой привык глаз за последние годы (хотя, какие там годы — десятилетия!). Солнце приятно припекало, впитываясь теплом в чёрный доминиканский плащ. Другой бок, тем временем, не забывал пощипывать морозец, заставив Александра со временем развернуться противоположной стороной.
Во дворе закипело оживление: риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна, отобедав с послом Священной Римской империи Зорином фон Блицем, покидал посольский дворец. Говорят, после этих обедов фон Блиц, славящийся умением пускать пыль в глаза даже самым проницательным политикам Европы, по несколько часов бывал вне себя от бешенства. Несмотря на морозную погоду, риксканцлер прибыл не в экипаже, а верхом. С необычайной для мужчины преклонных лет ловкостью он вскочил в седло подведённого слугой жеребца и в сопровождении нескольких солдат рысцой пустился по дороге к городу. Минуя часовню и прислонивщегося к купели напряжённо наблюдавшего за ним Александра, Дорншерна на секунду задержал на инквизиторе взгляд и недобро прищурился, по обыкновению сузив левый глаз чуть сильнее правого. Ничего хорошего этот знаменитый асимметричный прищур Андерсону не сулил.
Энрико был крайне раздосадован тем, что падре не только устроил публичную сцену из вылазки, замышлявшейся как тайный обыск, но и позволил вывести себя из строя на ближайший месяц в лучшем случае. И хотя фраза «Мне повезло, что она тебя не убила» выдавала беспокойство и собственническую привязанность, с Александром Максвелл без необходимости последнее время не разговаривал.
Энрико Александр помнил ещё лохматым подростком-послушником, которого в монастырском приюте чаще называли «ослушником», — и за пренебрежение дисциплиной, и за ослиное упрямство, проявляемое при этом. Старшие монахи-воспитатели качали головой и делились сомнениями, что ничего путного из мальчишки не выйдет. Тем удивительнее было, что сошёлся Энрико с наставником, славившимся хоть и справедливостью, но суровостью и самой тяжёлой рукой — разве что сыграло свою роль то, что оба были в какой-то мере чужаками: молчаливый гигант-северянин и белокурый бастард-полукровка, которого нельзя было не заметить в куче-мале прочих итальянских детей.
Так бы Александр, наверное, и провёл свои дни при приюте, если бы не одно засушливое лето, скудная жатва, голод; и даже в сердце, казалось бы, католической веры подняли голову различные ереси, подстрекатели погнали чернь на бунт, вели их против церкви и против богачей. Толпа ударилась о стену вооружённых солдат и рассыпалась по городу, громя и грабя, что только на пути попадалось, не погнушались и зажиточным доминиканским монастырём. Вид прячущихся за спины монахов детей и послушников не пристыдил нечестивцев, напротив, кто-то бросил клич: «Бей поповых выкормышей!» Дальше Александр помнил только, как окрасилась алым чья-то белая ряса и приступ неукротимого бешенства, которыми он бывал одержим с юности. Как раз испытывая отвращение к этому, делавшему его своим рабом, гнева, против отцовской воли Андерсон не пошёл в военные, а постригся в монахи, из упрямства добравшись до самой Тосканы. Слепая ярость, выхваченная из рук противника алебарда, воинская выучка и природная сила вдобавок — только что моливший пожалеть детей монах преобразился в карающее орудие, обрушившееся без разбору на погромщиков и на подвернувшихся под горячую руку защитников. В частности, один из братьев получил такой удар древком в грудь, что через пару дней скончался. К счастью, другим хватило смекалки отступить подальше и уберечь детей, да и бунтовщики, никак не ожидавшие такого отпора, не задержались.
Понятно, что при детском приюте Александра оставлять не пожелали: с одной стороны, обязанные ему жизнями, с другой — чудом сами спасшиеся от него (он не уставал благодарить Господа, уберегшего хотя бы от тяжелейшего греха детоубийства!), равно братья и подопечные косились на «одержимого» и шептались за спиной. Почти все, кроме одного белобрысого послушника, с недетской серьёзностью прошедшего через смертельную опасность ребёнка заявлявшего, что гнев падре был праведным.
Наметиться в то время какой-нибудь крестовый поход, Александр без колебаний отправился бы туда, где за веру следовали бы сражаться с оружием в руках. А так наиболее приближённой к его идеалу оказалась Святая инквизиция. Брат Абрахам Аркейский, выслушав его историю, хмыкнул: «Какой же из тебя инквизитор, если даже признаков одержимости не знаешь? Никакой ты не одержимый, Александр, просто Бог тебя испытывает... А впрочем, судить о себе всегда сложнее». Взял он молодого монаха к себе больше за силу и сноровку, по опыту зная, что инквизитору с чем только не приходится сталкиваться, а позднее не без удивления открыл для себя, что «дикий северянин» весьма начитан как в богословской науке, так и в естественных, а при возможности не упускает повода ознакомиться с любыми рекомендациями по ведению дознания и даже самыми богомерзкими трактатами, дающими понятие о взглядах и хитростях их противников, не гнушается. Так и началась история Александра Андерсона, инквизитора, заведшая его в итоге в далёкий неприветливый северный город, где провидение свело его снова с Энрико Максвеллом, выросшим в вышколенного молодого человека, обучавшегося в Риме и Париже и ныне вращающегося в высших политических кругах.
Провал Александра сильно подорвал доверие королевы Ингрид к Максвеллу, но уступать «самонадеянной протестантке» тот не собирался. Южный берег Эресундского пролива давно был для Священной Римской империи лакомым кусочком. Однако силы империи были разрознены, а Хельсундское королевство было готово биться за каждую пядь своей земли. После перехода короля Арньольва II в лютеранство обычные захватнические мотивы императора были приукрашены идеей борьбы за истинную веру. Святой Престол, однако, памятуя о старой мудрости «разделяй и властвуй», не торопился благословлять героические помыслы императора, не оставляя надежды вернуть себе влияние в Хельсунде другим путём. Собственно говоря, на предстоявших вскоре переговорах между её Величеством королевой Ингрид I и представителями императора Максимиллиана II именно позиции римско-католической церкви, судя по всему, суждено было стать решающей: окажет ли Рим поддержку королеве или благословит императора на крестовый поход наших дней? Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Энрико Максвелл, после многочисленных извинений за возмутительное поведение представителя инквизиции, предъявил королеве Ингрид дипломатично завуалированный ультиматум: в качестве залога доброй воли и дружеских отношений между Хельсунде и Святым Престолом выдать Священной канцелярии разоблачённого самозванца и еретика Владислава Дракулу.
Одновременно, не полагаясь на «добрую волю» королевы, утверждавшей, что вышеупомянутый преступник после скандального разоблачения скрылся, Максвелл развернул поиски во всех направлениях. Соглядатаями в порту и на главных дорогах, ведущих от Хельсингёра, он обзавёлся явно, едва ступив на земли Хельсунде. Брат Рональдо был послан следить за рудниками в Юдинг Скохвой, где, как им удалось выяснить, применялись разработки Алукарда. Сам же Энрико отправился проверить загородное имение королевы у озера Гурре, и солнце как раз начало, слабея, крениться к горизонту, когда Александр с радостью приметил на ведущей к посольству широкой мощёной улице знакомый экипаж.
Энрико остановил карету, не доехав до двора, возбуждённо махнул рукой, подзывая Андерсона к себе, а когда тот торопливо дохромал до экипажа (не зажившая ещё окончательно рана от холода разболелась сильнее), Энрико затащил его внутрь, возмущаясь: «С ума сошёл, от этой стужи околеть можно». Длительное путешествие по морозу, похоже, пробудило в южанине чувство солидарности со всеми, находившимися вне тёплых стен, и заставило сменить гнев в отношении Александра на милость.
— Вам ведь положено оставаться в постели, да? Нет? — продолжал выступать Максвелл, уже переступив порог выделенного представителям церкви флигеля. — Падре, не берите греха лжи на душу. Я же всегда могу послать за доктором и уточнить его указания.
— Энрико, я насмотрелся в этот потолок до конца жизни, — проворчал Александр, злобно косясь вверх, на округлую лепнину. — Удалось что-нибудь выяснить? Больно вид у тебя оживлённый.
— И да, и нет. То есть в Гурре приезда никого постороннего не наблюдалось. Будем ждать, что напишет Рональдо, — Энрико сбросил тяжёлый плащ на руки появившемуся слуге, отослал его прочь и посмотрел на Александра с укоризной. — Я, конечно, предпочёл бы, чтобы вы, со своим опытом и умениями, сейчас были с ним в Юдинг Скохвое.
Александр, придержавшись за боковушку, тяжело опустился на канапе и вытянул больную ногу.
— Желал бы я, чтобы раны могли заживать побыстрее.
— Знаю, знаю. Но пока что приходится уповать лишь на искусство доктора и волю Божию, — Максвелл перенёс к камину стул с высокой спинкой, устраиваясь у огня. Что Энрико, что Юлий, что солдаты-итальянцы из охраны неимоверно страдали даже от смягчившихся морозов, и не лучше несмышлёных младенцев соображали, как от них беречься. Толку-то от мехового плаща, когда под ним только чуть приталенная сутана из дорогого английского сукна, рассчитанная на английскую же погоду, — должная изображать, хмыкнул про себя Александр, символ скромности и бедности членов Общества Иисуса. Нарекания падре постоянно вызывала и отросшая почти до плеч пепельная шевелюра Энрико, которые Максвелл пропускал мимо ушей, вместе с поучениями о приличествующей монаху тонзуре.
— Я склоняюсь к мысли, что Алукард скрывается где-то в Хельсингёре, либо у Дорншерны, либо всё ещё в замке, только подальше от лишних глаз и ушей.
— С Дорншерной ты, кстати, разминулся, он сегодня обедал с послом.
— Зато я встретил его у городских ворот. Нет, каков всё-таки прохиндей, а? — Энрико рассмеялся. — С обсуждения деталей мирного договора — прямиком на инспекцию оборонительных укреплений!
— Тебе не следовало заходить так далеко и рисковать успехом своей миссии ради моей. Теперь у этой еретички будет лишний повод не заключать мир.
— Но ей не нужны поводы не заключать мир, падре. Напротив, я рассчитываю на то, что её желание заключить мир достаточно сильно, чтобы выдать нам вашего алхимика.
— А ты не считаешь, что военные приготовления Дорншерны — это ответ на твоё требование?
— Не следует недооценивать Ingridae Augustae. Полагаю, вы не слыхали о Гольштейнском перемирии? Вальтер Дорншерна, не успев ещё отвыкнуть от регентства, отправил на переговоры делегацию, намереваясь, как поговаривают, их сорвать и продолжить военную кампанию. Однако королева заняла прямо противоположную позицию и выставила своих посланников, которые добились заключения мирного договора с Гольштейном. Так что распространённое мнение, будто страной управляет риксканцлер, а королева является лишь украшением трона, просвещённая дама, предпочитающая управлению страной переписку с философами, теологические споры и мужские развлечения — не более чем миф. Границы её доверия к Дорншерне широки, но они существуют; то же касается и его влияния.
— Какая, однако, ирония, падре… — Энрико вскочил. Когда тема беседы его особо увлекала, не расхаживать и не помогать себе жестами для него было сродни пытке. — Готов биться об заклад, десять лет назад, оказавшись регентом при малолетней королеве, этот человек предвкушал абсолютную власть. И при короле Арньольве он уже был фактически вторым человеком в государстве. И о вашем Алукарде он не знать не мог уже тогда — поскольку тот появился в Хельсунде явно ещё при старом короле. Тот с охотой покровительствовал различным алхимикам, астрологам и магам.
— Где отступаются от веры, — скривился Александр, — там до дьявольщины и магии обычно рукой подать.
— Вам лучше знать. Для Дракулы, я так догадываюсь, место оказалось — лучше не придумаешь: вдали от родных краёв, где он успел примелькаться, в безопасности от инквизиции, да ещё и при влиятельном покровителе, заинтересованном в его исследованиях. Неясно, на каких основаниях он жил в Хельсингёре первые годы, но потом, как мы знаем, подвернулась ещё и возможность обзавестись добрым именем.
Имя было, каких поискать. Герой походов против турок, сослуживцами прозываемый «Рихард Львиное сердце», рыцарь без страха и упрёка, какие в наши смутные времена, казалось бы, лишь в песнях остались. Только представьте себе: получает этот рыцарь в один злополучный день письмо от безутешной Марии Элеоноры, вдовы своего двоюродного брата, который погиб в битве, оставив на троне малолетнюю дочь. Рихард фон Хельсинг поспешает домой, с благородными ли помыслами, с корыстными ли — да простит тогда его Господь! — вот только явно не рассчитывает, в какое змеиное гнездо угодит. Королева-мать, обезумев от горя, запрещает погребать тело мужа, которое выставлено в Хельсингёре уже который месяц, и по городу ползут самые зловещие слухи о неупокоенном мертвеце. Юная правящая королева не доверяет ни новоявленному дяде, ни собственной матери, которая, всё надеясь родить королю наследника мужского полу, к дочери всегда относилась прохладно. На деле вся власть находится в руках Вальтера Дорншерны, которому явившийся как гром с ясного неба родич королевы сто лет не нужен. И то ли самому риксканцлеру, то ли вьющемуся вблизи Дракуле и приходит в голову план, как одним ударом и от потенциального соперника отделаться, и обеспечить беглого преступника новым именем и положением при дворе — благо в столице фон Хельсинга не знали, даже управляющий его землями за время отсутствия хозяина успел смениться. Так и сложил славный рыцарь голову, не от рук турок-нехристей, а от соотечественников, да и с ведома, надо полагать, ближайшей родственницы; упокоился Бог весть где, без отпевания и достойного погребения. И десять лет никто ничего не подозревал, что нынешний Рихард фон Хельсинг — самозванец, а если подозревал, то предусмотрительно держал рот на замке. К тому же, не забывайте, что лет семь, если не ошибаюсь, назад, в известной вам лаборатории произошёл сильный взрыв, после которого «фон Хельсинг», говорят, долго отлёживался, а потом пошли слухи, что вследствие инцидента любимый дядюшка королевы чуть тронулся рассудком. Мрачная и запутанная, словом, повесть, вполне достойная «Трагических историй» де Бельфоре.
— На мой взгляд, многовато безумцев и неупокоенных мертвецов.
— Один из которых достучался всё же до нас. Не вешайте носа, падре. Истина на нашей стороне, а уж справедливости мы добьёмся. Сегодня, в конце концов, четверг, день размышлений над mysteria gaudiosa, а не mysteria dolorosa, над радостными тайнами, а не скорбными.
продолжение в комментариях
@темы: слэш, завершено, миди, организация Хеллсинг, организация Искариот, фики, NC-17, AU
-
-
14.01.2011 в 23:52«Знамение?» — кольнула, заставив сердце забиться чаще, мысль, когда Александр увидел исходящее из каменной купели мягкое свечение. Только что покинутую им часовню заливало звучание трёх чистых молодых голосов, распевавших «O Vis aeternitatis! [6]» святой Хильдегарды. Приблизившись, он увидел всего лишь поставленный в заснеженную чашу фонарь, озарявший лица скульптурного ангела и девушки, практически девчонки, с двумя золотистыми, туго заплетёнными косами, которую Александр мигом узнал: служанка, что прибиралась в подземелие. Она и бровью не повела, когда Андерсон подскочил, намереваясь схватить её и вытрясти всю подноготную, но остановился в полушаге, сообразив, что навряд ли девчонка оказалась здесь, практически на враждебной территории, случайно.
— Что ты тут делаешь, дитя моё? — постаравшись смягчить тон, поинтересовался Александр.
— Не понимает, — хмуро отрезала девчонка, натужно вымучивая немецкие слова. — Идёт со мной. Господин... Госпожа ждёт.
— Какая госпожа? Кто твоя госпожа? Где ждёт?
— Не понимает, — девчонка настойчиво потянула его за пелерину плаща. — Идёт!
— Порт? — Александр выуживал из памяти хельсундские слова. — Дворец?
— Дворец, — живо кивнула девица. Приподняв фонарь, она похлопала рукой в пухлой варежке по снегу, нападавшему в чашу, и начертила на нём знак Венеры с рогами.
Меркурий. Ртуть.
Александр ухватил девчонку за локоть, отобрал у неё фонарь и, посветив в лицо, отчётливо спросил:
— Ты знаешь, где он? Владислав Дракула? Алукард?
Раз дёрнувшись, больше она вырваться не пыталась. Не скрывая раздражения, девица нахально уставилась Александру в лицо и произнесла длинную фразу, в которой дважды прозвучало «Алукард». Глаза её слегка покраснели, а веки — припухли, будто не так давно она долго стояла на ветру или плакала.
— Энрико! — зычно позвал Александр. Девица дёрнулась и протестующе выкрикнула: «Один!». Но пение уже прервалось, Энрико выскочил наружу, захлёстывая на бегу полу мехового плаща.
— В чём дело, падре?
— Она что-то знает об Алукарде, но, проклятие, отказывается говорить по-немецки. Зато хочет, чтобы я с ней куда-то отправился — похоже, что в замок. И один, верно?
Встревоженные отец Гейнрих и Юлий появились следом за Энрико, тот, отмахнувшись, велел им возвращаться внутрь. Юлия, конечно, стоило бы оставить, но не хотелось давать понять отцу Гейнриху, что здесь затевалось нечто серьёзное. Девица, нервно и шумно втягивая морозный воздух, переводила яростный взгляд с Александра на Энрико. Последний обворожительно улыбнулся и ласково заговорил с ней по-хельсундски. Можно было не сомневаться, что большинство девушек смягчалось в ответ на подобное обращение. Так же, как не требовалось перевода резкой фразы, чтобы понять, что сей случай был исключением из большинства. Улыбка Энрико стала натянутой, и он ответил в том же тоне. Новая гримаса ярости на лице девицы и характерная манера Энрико, чуть втянувшего голову в плечи и покосившегося на падре, выдали, что Александр этот ответ не одобрил бы.
— Я категорически против того, чтобы вы соглашались. Слишком похоже на ловушку. Давайте лучше задержим эту маленькую дрянь и допросим как следует. Сомневаюсь, чтобы те, кто её послал, осмелились выдать себя, открыто выдвинув обвинения в похищении.
Может, своё незнание немецкого «маленькая дрянь» и преувеличивала, но итальянского она не знала совершенно точно. Навряд ли ей удалось бы сохранить такой же ровно-возмущённый вид, услышав предложение Максвелла. Поразмыслив, Александр отказался.
— Нет. Не думаю, что они не учли бы подобный вариант. Девчонке наверняка ничего определённого не известно. Я же не могу упустить возможность разузнать об Алукарде.
— Вы никуда не пойдёте.
— Энрико, любого из нас за последнее время могли убить или похитить при куда менее подозрительных обстоятельствах.
— Это лишь одна из возможных опасностей. Вас могут просто подставить, использовать в какой-то очередной интриге.
— А ты способен вывернуть любую ситуацию в пользу Святого Престола. У каждого из нас своя работа, Энрико, поэтому я иду. Храни тебя Господь, и не стой на морозе.
— Хранит вас Господь, падре, — пробормотал Энрико, будто бы только со словами падре вспомнив о холоде и заворачиваясь в плащ сильнее. А затем, когда Александр, так и не отпуская локтя служанки, велев ей показывать дорогу, выкрикнул вслед по-хельсундски что-то угрожающее.
По широким, достаточно людным, невзирая на вечерний час, улицам, привычно срезая дорогу змеящимися проулками и выйдя, наконец, на накатанную дорогу, девица вывела Александра к замку. Стража у ворот пропустила их без вопросов, хотя на Андерсона и зыркнули подозрительно. Лёгкость, с которой они попали внутрь, скорее насторожила его, нежели успокоила. Во дворе девчонка, очутившись на своей самой что ни на есть законной территории, осмелела, вывернула локоть из закоченевших к тому времени пальцев Александра и повела его в сам замок с одного из входов для слуг по незнакомой винтовой лестнице и по узким, хотя и освещённым коридорам, пока не открыла перед ним одну из дверей и жестом не пригласила войти. Александр медлил; девчонка вдруг полувсхлипнула, зашипела «Идёт!» и пихнула его в плечо. Бросив взгляд и удостоверившись, что, по крайней мере, засова или петель для замка на двери не видно, Андерсон вошёл в тёмную комнату. Ещё прежде, чем дверь за ним затворилась, повеяло ароматом арабских духов, живо вызвавшим воспоминание о женщине в белом, скрывавшей своё лицо.
— Не бойтесь, — прошептал совсем рядом на латыни узнаваемый низковатый голос. — Вам не причинят вреда.
Она вырисовывалась перед ним в тусклом свете, пробивающимся сквозь дверные щели. По мере того, как глаза привыкли к темноте, Александр смутно разглядел высокий силуэт в белом платье, светлую кожу, поблёскивающие глаза. Женщина шагнула навстречу, уверенно подтолкнула Андерсона к стене. Затянутые в прохладный шёлк перчаток руки легли ему на щёки, поглаживая. Александр поморщился, но протестовать против вольного обращения со своей персоной в его положении было неразумно.
— Вы знаете, где он?
— Разумеется, знаю, — немного насмешливый ответ пощекотал подбородок горячим дыханием. При необходимости её можно будет опознать по одному лишь росту, подметил Александр, такой женщине непросто спрятаться, разве что она рядится мужчиной, как и её королева. Тут размышления его прервал влажный, изучающий, затянувшийся поцелуй в губы. Александр застыл, впившись пальцами в каменную кладку, вынужденный смириться и принять это настойчивое вторжение, понимая, что вырвавшись и открыто отказав распутнице, он рискует лишиться необходимых сведений. Если ей правда известно что-то существенное, а не просто она заманила вожделенного мужчину, воспользовавшись расползшимися слухами. Будто почуяв его сомнения, женщина прервала поцелуй и горячо зашептала на ухо, будя охотничий азарт, возбуждение.
— Аль-Кард, Владислав Дракула, Далматский богохульник — тебе ведь он нужен, да?
— Да, — выдохнул Александр с большим, пожалуй, жаром, нежели следовало. Женщина довольно хмыкнула, прикусила кожу на шее.
— И зачем же он тебе понадобился? Какие загадки не дают тебе покоя: стабилизация птицы Гермеса, соль металлов, королевский порох, светоносная сера?.. Можно достать любые интересующие тебя записи, незачем разыскивать самого Дракулу...
— Мне, — отворачиваясь, пытаясь уйти от изучающих поцелуев, от льнущего нетерпеливого тела, ответил Александр, — нужно одно. Через покаяние и очистительное пламя освободить его душу от зла, а если не удастся привести его к покаянию — освободить хотя бы мир от его нечистого присутствия.
Бесцеремонно лёгшая на его пах рука заставила Александра, почти достигшего предела своего терпения, дёрнуться, но другая упёршаяся в плечо ладонь удержала его с неженской силой.
— Я выдам его вам, святой отец, — Александр стиснул зубы. Женщина поглаживала его пах в такт медленным, вплетающимся в возбуждённое дыхание обоих, словам. — Клянусь, получите своего чернокнижника с поличным, не успеет изойти эта ночь. Но в уплату возьму это взаимное незначительное прегрешение.
-
-
14.01.2011 в 23:54Если уж этому разврату суждено произойти, то без креста, действительно, лучше.
«Одержимая, — констатировал Александр отстранённо. Руку обжигало недавнее ощущение чужого жара, пробивающегося сквозь тонкую ткань, прикосновение к попавшим под пальцы волнистым волосам. — Налицо сопутствующие признаки: неестественная сила, изнуряющая похоть...» Одержимая, тем временем, опустившись на колени, старательно заткнула ему за пояс подол рясы, вытянув из пряжки ремень, спустила штаны, осторожно погладила пальцами чувствительную свежезажившую рану на бедре, затем пальцы сомкнулись на пульсирующем, полувялом ещё члене. По многолетней привычке хотелось перевести мысли на что-нибудь другое, в крайнем случае — плеснуть на срамное место ковш ледяной воды, чтобы охолонить греховные позывы плоти; хотя умом и было понятно, что сейчас нужно дать плоти волю, поскорее покончить со своей частью постыдной сделки и добраться, в кое-то веки до...
Александр не сразу понял, а поняв — не поверил своим глазам, смутно различавшим склонившуюся к его паху темноволосую голову, ощутил нежную, тёплую, обволакивающую ласку, отозвавшуюся перехватывавшим дыхание, почти подкашивавшим колени жаром внизу живота. Пальцы царапнули стену, ломая ногти. Андерсону, разумеется, доводилось слышать о подобных извращениях, вызывавших при мысли о них лишь брезгливость. Брезгливость ещё теплилась, дополняя и подпитывая разгоравшееся желание, иначе неправильно было бы, если бы грех был только будоражащ и сладок, как дерзкие поглаживания нежного языка, посасывания и царапающие, волнующие игривой опасностью редкие прикосновения зубов.
Сомкнув напоследок вокруг члена упругие губы и позволив ему со смачным звуком выскользнуть изо рта, женщина встала с колен и потянула Александра — обескураженного, стреноженного — за собой, вглубь комнаты. Опустив голову, словно в неуместном теперь уже смущении, так, что длинные волосы завесили лицо, она подоткнула юбку и присела на край продолговатого покрытого ковром ларя, похожего на гроб, потянула вниз своего неуклюжего, но распалённого любовника, заставив встать на колени между худых бёдер, за которые руки Александра уже сами ухватились, развели в стороны. Женщина откинулась назад, ладонью заботливо направила, помогла члену ткнуться в нужное скользкое отверстие. Безумный шёпот: «Я так ждала, я готовилась ко встрече с тобой», — потянул Александра за собой, и он нетерпеливо подался вперёд, внутрь, запоздало мелькнула мысль, что вот он и упустил последнюю возможность удержаться от греха — если только способ, которым его ублажали ранее, не был ещё более скотским грехом. Андерсон застонал в голос от досады — и от наслаждения, поскольку принявшее его лоно было теснее и жаднее, нежели помнилось по скудному опыту до послушничества; от истомы, разливавшейся во время поначалу осторожных, потом более решительных толчков аж мутило в глазах. Пьянил, заставляя вдыхать его всё глубже, аромат восточных духов, смешанный с запахом взопревших тел. Ответные низкие стоны отзывались в каждом нерве, длинные жилистые ноги крепко, бесстыдно обхватили талию Александра. Он приподнялся, подхватил женщину под худосочные ягодицы, навалился сверху, рыча на врезавшуюся в живот смятую ткань одежд между ними, стремясь слиться с одно с этим худым, нескладным, наверняка некрасивым, но до исступления желанным телом. В прокравшемся снаружи скудном свете Александр уже различал острый подбородок, блеск зубов между раскрытых от страсти губ, сумасшедшие глаза и размётанные густые волосы, и постепенно подкрался, пробежал мурашками ужас узнавания: это уже однажды мельком виданное лицо, это долговязую худую фигуру, ныне распластанное под ним на ларе. Александр замер, отчаянно осознавая, что за то, что склонился к греху, естественному для плоти, был ввергнут в грех противоестественный, рука немела, слишком поздно опознавая мужские признаки тела, с которым он совокуплялся. Белые зубы блеснули ярче в издевательском оскале — Алукард злорадствовал, почувствовав замешательство любовника и поняв, что сбитый с толку противник его наконец разгадал. Но замешательство и стыд превалировали вначале; а потом по проторенной вожделением дороге ворвался давно клокотавший в глубине гнев, сплёлся со своим предтечей. Александр вцепился, впился в чужую кожу ногтями — чтобы до ссадин, до кровоподтёков, и двинулся вперёд, вошёл резко, глубоко, и снова, уже не ублажая плоть, равно собственную и чужую, а намеренно вонзаясь, раня, с торжеством подмечая, как похотливые стоны противника окрашиваются вскриками боли, как тот уже не подаётся навстречу в блаженном гармоничном ритме, а пытается отстраниться, оттолкнуть давящий вес бывшего несмелого любовника, преобразившегося во взбешённого насильника, как, срываясь, вместо молитвы низкий голос бормочет: «..per calcinationia vitriol ad oleo vitrioli et crocum martis, id est ferrugo vulgare, dissolvus...[7]» — словно стремясь отстраниться от происходящего, но Александр дотянулся, захватил полную горсть длинных патл, дёрнул, добиваясь полного внимания скривившегося, стиснувшего зубы алхимика, заставляя полностью прочувствовать проникновение, подчинение мятежной плоти и излияние в неё семенем...
«...блаженство пассивности, возможность растворить преграды, погружение в отторгаемую, женскую сущность естества и вовлечение себя в акт творения».
Андерсон навалился в изнеможении сверху, будучи не в силах подняться на ноги и потому пытаясь хотя бы грубой превосходящей массой, каждым фунтом, притиснуть, обездвижить противника. И всё же чёртов змей умудрился извернуться, выскользнуть из-под него и неуклюже, выругавшись от боли, свалиться на пол. Секунду-другую, привалившись к ларю, он застыл на полу угловатой грудой нескладных конечностей, а затем выдрал волосы из всё ещё запутавшейся в них руки Александра, оставляя в пальцах намертво скатавшиеся пряди, поднялся на ноги, одёрнул платье, пару шагов ступил пошатываясь, с неловкостью, вызвавшей у Андерсона мрачное удовлетворение, а затем метнулся вдруг к выходу, уйдя из поля зрения инквизитора. Александр, опомнившись, развернулся и увидел отблески света на стволах двух пистолей в руках Алукарда. Страха не было, лишь жгучий стыд за такую смерть: с задранным подолом, оголённым срамом и смертным грехом за душой. Однако выстрелов не последовало. Хохотнув, Алукард, высокая фигура в белом платье, не ступающая будто, а перетекающая, подобно пресловутой ртути, скрылся за дверью. Александр вскочил, бросившись следом, но растянулся на полу, запутавшись в спущенных штанах и пребольно ударившись едва зажившим бедром. В рёбра уткнулся брошенный на пол крест. С проклятиями Александр поднялся на ноги, сунул крест за пояс и, на ходу подтягивая и застёгивая штаны, побежал по коридору в ту же сторону, куда подался и беглый алхимик. Быть обнаруженным Андерсон не боялся, напротив, столкнувшись со стражей, рявкнул на них, что в замок проник государственный преступник, да так, что им, кажется, и в голову не пришло, что инквизитору здесь тоже не положено находиться.
Но они опоздали: сверху грянуло два выстрела подряд, раздались крики, потом — ещё два выстрела, один за другим. Замок загудел, как потревоженный улей. Александр последовал за стражниками, лучше, чем он, ориентировавшимися, откуда донёсся шум. Они влетели в распахнутую дверь, которую подпирал один полулежавший на полу солдат, зажимая рану на животе; другой с простреленной ногой ругался, привалившись к стене. А на полу просторного кабинета в отчаянной схватке сцепились двое. Риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна собственной персоной, оседлав противника, яростно душил слишком хорошо Александру знакомую личность в белом платье. Алукард, хрипя, пытался разжать стискивающие шею пальцы. С первого взгляда могло показаться, что дела его плохи, потом глаз цеплялся за расплывающиеся на груди и спине Дорншерны пятна крови. Время риксканцлера стремительно истекало, вот он пошатнулся и завалился бы на пол, если бы Алукард не подхватил его. Откашливаясь, с перекошенным побагровевшим лицом, безумец приподнялся, перевернул раненного и заботливо уложил его голову себе на колени. Белое платье было щедро расцвечено алым. Дорншерна что-то просипел, на губах запузырилась кровь.
-
-
14.01.2011 в 23:55В людском говоре Александр разобрал знакомое слово «доктор» и покачал головой. С такими ранами...
— Он прав, — пробормотал Андерсон. — Скоро всё закончится.
Нужен был не доктор, а священник. Впервые после пострига Александр, находясь подле умирающего, не мог выполнить этой обязанности, и от чувства бессилия хотелось рвать и метать. Рваное дыхание Дорншерны заглушало, казалось, даже испуганные разговоры столпившихся, пока не зазвучал громкий возмущённый голос королевы Ингрид, и она сама не ворвалась в кабинет сквозь спешно расступившуюся толпу, простоволосая, в белой мужской рубашке и брюках до колен, оттолкнула предусмотрительно выступившего навстречу стражника и с криком «Вальтер!» кинулась к умирающему.
Алукард, почтительно склонив голову, положил оружие на пол и оттолкнул подальше. Дорншерна слабо улыбнулся, протянул дрожащую руку, которую королева тут же сжала между своими. Он попытался что-то сказать, из горла не вырвалось ни звука, но Ингрид то ли прочла по губам, то ли и так знала, что он скажет, помотала головой и, на миг зажмурившись, будто сдерживая слёзы, резко произнесла: «Нет». Наклонившись, она отвела руку Алукарда и поцеловала умирающего в лоб. Дорншерна больше не пошевелился. Двое: мужчина в женском платье и женщина в мужском застыли над ним гротескным маскарадом.
— Subvenite, Sancti Dei, occurrite, Angeli Domini, suscipientes animan ejus [8]…
Александр принялся читать молитву по усопшему. Ему было всё равно, какой церкви принадлежал тот или растерянно толпящиеся вокруг люди. И им, особенно после того, как кое-кто начал вторить «Kyrie eleison [9]», кажется, тоже.
Малый приёмный зал хельсингёрского замка радикально отличался от роскошного большого. Да и зал-то — одно название; просто большая, скромно, почти аскетично обставленная комната. Гостей сюда допускали лишь для особо доверительных бесед. Или секретных. Энрико стоило немалых трудов пробиться в этот зал для первого, но последнее время сюда он приглашался чаще для второго.
— Стало быть, договорились. Я выдаю вам Владислава Дракулу, преступника, разыскиваемого Святой инквизицией. Вы, отец Энрико Максвелл, гарантируете поддержку позиции Хельсунде на предстоящих переговорах со Священной Римской империей.
— Но я настаиваю, чтобы список основных пунктов вашей позиции прилагался к договору.
— Разумеется. Уверяю вас, святой отец, я не собираюсь менять свою позицию обратным числом.
В обращении «святой отец» прозвучала горькая насмешка, которой не было раньше, когда королева приглашала монахов к себе для дебатов на предмет перевода Священного Писания, или свободы воли, или привилегий церкви... «Мы заполучили одного грешника, — уныло подумал Александр, — а по ходу дела отвратили от католической церкви главу целого государства. Где же мы совершили ошибку?»
Её Величество Ингрид I в чёрном траурном наряде восседала по ту сторону длинного дубового стола. Когда-то Энрико похвалялся тем, что разделяющее их расстояние становится меньше. Время вернуло всё на круги своя.
— Отец Александр берёт на себя ответственность за то, чтобы вышеупомянутый преступник был покаран за все свои злодеяния, совершённый в Хельсунде в том числе.
Случались у Энрико такие скверные капризы: поддразнить противника, пускай и заведомо сильного, да ещё и на его собственной территории. Оправдать Александр его мог только одним: он не смотрел в глаза этой женщины, когда она отдавала приказ о взятии Алукарда под стражу.
— Убийство риксканцлера Вальтера Константина Дорншерны, сопротивление правосудию, присвоение чужого имени и имущества, а также участие в заговоре с целью убийства Рихарда фон Хельсинга, если не само убийство.
— Последнего не надо, — бесцеремонно прервала Максвелла королева Ингрид. — Никакого заговора с целью убийства не было. Был, вернее, — она недобро усмехнулась, — да не тот. Мне прекрасно известна репутация моего дяди в Восточной Европе. Рыцарь без страха и упрёка, Рихард — Львиное сердце, герой борьбы с турками — верю, что там так всё и обстояло. Вполне допускаю, что он был достойным человеком, и только реальная возможность заполучить в свои руки власть над королевством вскружила ему голову. Как бы то ни было, по возвращении в Хельсунде он принялся настаивать на регентстве по меньшей мере — при том, что по воле моего отца и моему согласию место это занял человек, посвятивший служению Хельсунде и королевской семье всю свою жизнь. Поняв, что законным путём ему ничего не добиться, Рихард фон Хельсинг пошёл напролом. Он решил избавиться от наследницы и стать ближайшим претендентом на трон. Не удивлюсь, если он был готов даже жениться на моей несчастной матери, дабы упрочить свои претензии.
На бесстрастно произнесённых словах «избавиться от наследницы» королева Ингрид вдруг встретилась взглядом с Александром, будто зная о его нетерпимости к детоубийцам и осуждая за возведение едва ли не в ранг мученика человека, решившегося на подобное. Интуиция инквизитора подсказывала, что протестантка не лжёт. Александр отвёл глаза, искоса глянул на Энрико. Тот заметно побледнел, на лице читалось замешательство. Он явно не понимал, отчего королева с ними разоткровенничалась и к чему она ведёт. Ответ на первый вопрос Александр, кажется, отчасти знал: потому что один из участников тех событий был мёртв, а другому нечего было терять; он рискнул испытать свою догадку:
— Кто же взял на себя убийство вашего дяди? Вальтер Дорншерна?
— Я, — всё тем же бесстрастным тоном ответила Ингрид. Теперь её взгляд остановился на притихшем Максвелле. — Меня обманом выманили в имение в Гурре, где дядя предложил сохранить мне жизнь в обмен на отречение от трона. Алукард первым заподозрил неладное и приехал вслед за мной. Он вложил мне в руку оружие, а Вальтер впоследствии позаботился, чтобы вся эта история канула в Лету. Но стреляла я сама, по собственной воле и решению.
Я научилась расправляться с предателями и врагами короны в тринадцать лет, отец Энрико. Не забывайте об этом. А если император Максимиллиан пожелает войны — я дам ему и войну.
-
-
14.01.2011 в 23:56— Вот поэтому мне и не нравится твоё решение остаться.
— Не перегибайте палку, падре. Я в самом деле намереваюсь придерживаться соглашения с королевой и по окончании переговоров благополучно вернуться в Рим.
Энрико хорохорился, пытался вести себя с обычной легкомысленной уверенностью, но за последние дни он заметно осунулся, а тени под глазами выдавали бессонницу. Он мог утверждать, что всё идёт хорошо, кому угодно, но не Александру.
— Бога ради, Энрико, умерь свою самонадеянность! Ты провалил свою миссию, ты не на лучшем счету в Обществе, и имперские посланники вполне могут сбросить твоё мнение со счетов. При этом ты, в сущности, — заложник этих переговоров. Если император решит провалить переговоры развязать новую войну, ты станешь первой её жертвой, потому что после утраты двух своих близких соратников эта женщина вряд ли проявит в отношении тебя милосердие.
— Падре, не будьте таким... паникёром. Империи мирный договор с Хельсунде намного выгоднее очередной войны. Ведь даже если им удастся покорить Хельсунде — а Хельсунде, как известно, крепкий орешек, — то Швеция, которую отсюда, говорят, летом в хорошую погоду даже разглядеть можно — способна воспринять это вторжение как угрозу своим интересам и протестантскому миру. Цель этого взаимного бряцания оружием — выторговать себе наиболее выгодные условия договора. Там что давайте волноваться будем за вас и благополучное окончание вашей миссии.
Александр насторожился. Энрико не в первый раз намекал на возможные дальнейшие осложнения истории с Алукардом.
— Капитан «Крукс фламмеа» готов отплыть, как только позволит погода.
— Вы отправляетесь не морем.
— Не морем? А как? Энрико, ты, что, хочешь, чтобы мы тащились на лошадях до самого Рима?!
— Это решать вам, можете добраться посуху до какого-либо из французских портов и путешествовать оттуда. Главное — из Хельсингёрского порта вам отплывать нельзя. Видите ли, нашего, так сказать, союзника, императора Максимиллиана очень интересует этот Владислав Дракула. Я получил донесение, что третьего дня шхуна «Рип ван Винкль», один из самых известных кораблей тевтонских каперов, «морских волков», прошла через Эресунд. «Круксу» не дадут выйти даже в Скагеррак. А Алукард не должен, слышите, ни при каких обстоятельствах не должен попасть в руки имперских властей.
— Но дорога по суше — тоже не выход. Мне в любом случае придётся пересекать либо владения Империи, либо Нижние земли. А в Нижних землях, я не сомневаюсь, Ингрид не упустит возможности отбить своего алхимика с помощью местных протестантов.
— Совершенно верно, Нижние земли исключаются. Думаю, вначале вам придётся пересечь Бургундию. Следовать будете тайно — капитан «Крукс фламмеа» постарается как можно дольше скрывать ваше отсутствие на борту. План таков, что он либо проследует в один из польских портов, либо, если его попытаются перехватить «морские волки» или, чего я тоже не сбрасываю со счетов, хельсундские каперы, помотает их как можно дольше по Балтике.
— А не проще ли будет превратить этом обманный план в реальный? Прорваться в Польшу, там провести суд и в кои-то веки отправить этого чёртова богохульника, который мне уже в печёнках сидит, на костёр?
— Нет! — рявкнул Энрико. — Падре, Алукард должен быть доставлен в Рим для проведения досконального разбирательства и суда. Таков приказ.
Александр нахмурился.
— Энрико, я считаю, что тут ты злоупотребляешь своей властью и вмешиваешься в дела, в которых у меня значительно больше опыта.
— Это не моя прихоть. Указания следуют из самого Рима, — пояснил Энрико извиняющимся тоном, но падре с закрытыми глазами мог сказать, что обсуждаемая тема волнует его слишком сильно. Формальное исполнение приказов не вызывали у Максвелла такой нервной возни, учащённого дыхания, беспокойного взгляда.
— Чего ты не хочешь мне раскрывать, Энрико? Почему так необходимо присутствие в Риме этого богохульника, вина которого была досконально раскрыта ещё моим наставником, а чего мы ещё не выявили в Хельсунде о дальнейших его преступлениях, я готов вытянуть из него самое большее за неделю основательного допроса?
— Я не знаю...
— Энрико...
Максвелл вскочил, заметался, нервно всплеснул руками.
— Падре, пожалуйста, не настаивайте. Да, я всё знаю и, обещаю, ничего от вас не стану скрывать, как только мне будет дозволено. Но пока что вам придётся довольствоваться единственно указаниями и, — он остановился и уставился на Александра умоляюще, — моей просьбой. Доставьте Алукарда в Рим. И лишь если вас постараются перехватить люди императора... вы понимаете, что придётся сделать?..
— Взять на душу смертный грех, — сурово произнёс Александр.
— Увы, и будем надеяться, что всё обойдётся. Но если нет, — Энрико доверительно коснулся руки Александра, — индульгенцию за этот грех, уверяю, вы получите из рук самого понтифика.
В день отплытия «Крукс фламмеа» Алукард был препоручен переданным под командование Александра итальянским солдатам. С недельной щетиной и в мужской одежде тощий как жердь алхимик меньше всего был похож на женщину. Во дворе замка он безмятежно сощурился на солнце, едва уделяя внимание приказам конвоиров. Единственное, что заставило его оживиться, была наблюдавшая за процессией девчонка-служанка. Коротко обрезанные золотистые волосы её топорщились во все стороны. Алукард едва успел улыбнуться и кивнуть ей, как был затолкан в карету.
Чёрная с белым крестом карета инквизиции в сопровождении верхового конвоя пронеслась по улицам Хельсунде, многих заставив вздрогнуть и перекреститься. Уже на спуске к порту ей пришлось остановиться по вине перегородившего мостовую своей телегой медлительного крестьянина, побелевшего и замешкавшегося ещё сильнее при виде тех, кого он остановил. Под прикрытием создавшейся суматохи Александр с Юлием уволокли пленника в переулок, где ждал гораздо менее приметный экипаж под охраной лишь двух солдат — ставку было решено сделать на незаметность, а не на мощь оружия. Когда кортеж продолжил свой путь, и оживление улеглось, небольшой экипаж покинул Хельсингёр и помчался на юг, навстречу солнцу и весне, хотя направление это в сложившихся обстоятельствах не радовало даже теплолюбивого брата Юлия.
Пару дней назад молодой итальянец вдруг попросил у Александра, как у старшего, позволения остаться в Хельсингёре.
— Вы же лучше меня знаете, брат Александр, как здешней общине необходима наша поддержка. Вы сами не раз оказывали помощь Гейнриху, — на щеках Юлия проступил лёгкий румянец. — А среди новообращённых протестантов немало таких, кто сменил веру лишь по недоразумению, и кому не хватает всего лишь одного-другого слова проповедника, чтобы осознать свои заблуждения. Прошу вас, позвольте мне остаться здесь.
Пыл первых шагов по стезе служения вере, жар внезапно вспыхнувшей юношеской привязанности — всё это Александру было знакомо. Но приходилось принимать во внимание и другое. Слухи, неудержимо расползавшиеся по маленькому городку, могли искажать факты, но веяние передавали верно: милостивого отношения к католической церкви в ближайшем будущем ожидать не приходится. Запуганные реальными или преувеличенными историями о гонениях в соседних землях, вроде принуждения католиков использовать во время Святого Причастия свиную кровь вместо вина, прихожане, за исключением самых стойких, снова переставали посещать службы. Зёрна не от плевела даже, от пустой мякины, легко отделил порыв недоброжелательного ветра. Часовня Святой Елены больше не бывала переполнена, не согревалась людским дыханием и огнями свечей, и Энрико, да и сам Юлий, во время утренней службы прятали в рукава зябнущие пальцы и жались поближе к печке.
Никакого разрешения Александр Юлию, разумеется, не дал, велев разбираться со своим следующим назначением по прибытию в Рим. Андерсон и так достаточно скверно себя ощущал из-за необходимости оставить Энрико на произвол судьбы и сильных мира сего в этом забытом Богом городе. А тот, в свою очередь, с головой ушёл в детали безопасного пересечения Александром владений империи.
— Путешествовать будете во францисканском облачении, я достал всё необходимое. Не хмурьтесь, падре, вашу внешность незаметной не назовёшь. Двое монахов-чужестранцев с сопровождением и так привлекут слишком много внимания, так смените хотя бы орден. Лучше всего, конечно, было бы вас переодеть в светское, да пару париков подыскать — ваше старательное отношение к подобающей стрижке грозит выйти вам боком. А Дракулу переодели бы дамой, ему, как известно, не привыкать.
— По-моему, это уже слишком, Энрико.
— «Слишком» — это вы за меня переживаете слишком. А вам, между тем, грозит несравненно большая опасность.
С каждым упоминанием этой опасности на Александра накатывало тревожное, ноющее, как предвестник зубной боли, предчувствие, но из-за угрозы не со стороны властей, а со стороны человека, которого они везли в Рим. Чем, чем мог всем так сдаться этот проклятый чернокнижник?
— Возьмите, — Энрико протянул Александру кольцо-розарий покойного Луки Валентино. — Насколько известно Обществу, это кольцо во многих землях может послужить как опознавательный знак посланца, которому следует оказывать всяческую поддержку. Известие о гибели братьев ещё не успело разойтись, вы с Юлием смело можете при необходимости выдать себя за них.
— Не переодевайся мертвецом, если не желаешь последовать за ним, — Александр посмотрел косо, но кольцо из рук Максвелла принял. — Надеюсь, что это, по крайней мере, не знак «предъявителей сего предать немедленной казни» в духе любимых тобой новомодных историй.
Энрико снисходительно улыбнулся и крепко обнял бывшего наставника. Александр в ответ стиснул его так, что тот почти непритворно охнул, высвободившись, и долго не мог восстановить сбившееся дыхание для прощального «Хранит вас Господь».
Вот так: встретились после пятнадцатилетней разлуки — и снова разошлись, разбежались в разные стороны дороги. Оставалось только надеяться, что хотя бы одно в этом мире неизменно, — что ведут они все по-прежнему в Рим, и забот-то у путников — лишь благополучно по ним добраться.
-
-
14.01.2011 в 23:58Соучастник Александра сидел напротив, сложив на коленях руки так, чтобы не мешали увесистые кандалы, и тоже молчал. Но Андерсон, которому доводилось перевозить арестованных, чётко улавливал в этом молчании характерный оттенок, свидетельствовавший о том, что в спокойствии и примерном поведении всё путешествие Алукард проводить не собирается.
— А ещё говорит: «Знаешь, почему доминиканцы domini canes, псы божии называются?» Потому что вся верхушка Ордена — псоглавцы. Сам, говорит, посмотри, какие у падре Алессандро глаза — то ли серые, то ли зелёные, с волчьим разрезом. У людей таких не бывает. Псоглавцы всегда носят крест на шее, не снимая ни днём, ни ночью, а если исхитриться и с него крест сорвать, тогда морок спадёт и станет видно, что голова у него собачья.
— Сам ты собачья голова, Анджело! А уж у кого глаза дьявольские, так у колдуна этого, и светятся, что у твоей кошки. Навидался я таких, его свяжешь и бросишь в воду — а он плывёт и не тонет. Нет, не поэтому не тонет, дурак ты, хоть и ангелом называешься! А крест падре не снимает, чтобы демонов отгонять, которых этот Алукард вызовет, если ты будешь не следить за ним в оба, а ушами хлопать. Сам видел как-то в Лигурии, как взяли одного одержимого, он на адовом языке чужим голосом вещать начал, пена изо рта и всё такое, а падре как молитву прочёл, amen, и серебряным распятием по лбу. Тот только глаза закатил — и в обморок, а очнулся в своём уме.
— Да твой падре, Джузеппе, хоть крестом, хоть кулаком по лбу съездит — и чёрту, и ангелу будет amen...
Похоже, Господь не на шутку осерчал на Александра и за неисповеданный грех, и за гневливость. Во всяком случае, в последние недели на испытания он не скупился, пускай и посредством своего заклятого врага. Поначалу казалось, что исключительных трудностей с пленником не будет. Когда он попытался довести своих стражей до белого каления потоком богохульных идей, оскорблений и грязных намёков, то следующий день просто-напросто провёл с кляпом во рту, после чего очень тщательно внимал объяснению Александра на тему «не причиняй лишних неудобств мне, потому что мои возможности досадить тебе несравнимо шире». Более-менее Алукард присмирел до второй или третьей их ночёвки на землях Лауэнбурга, когда на постоялом дворе он попытался поднять шум и привлечь к путникам внимание. Им повезло: Анджело успел всадить ему под дых локоть, лишив на время дара речи, и они затолкали Алукарда в экипаж: прежде чем кто-либо заинтересовался происходящим. Зато стало понятно, что алхимик по каким-то своим причинам предпочитает попасть в руки имперских властей, а не быть доставленным в Рим. Улучив момент, когда они остались наедине, Александр откровенно предупредил его:
— Лучше не пытайся впредь. Мне дан приказ живым тебя немцам не отдавать, и, клянусь, я отправлю твою проклятую душу в преисподнюю, едва нас попробуют остановить силой.
— Очередное «незначительное прегрешение», святой отец? — оскалился Алукард, утирая о плечо пробившие его после меткого удара Анджело пот и слёзы.
— По крайней мере, — буркнул Александр, — моя готовность к совершению оных сомнений у тебя вызывать не должна.
Алукард умело нащупывал слабые места каждого из них, хитрый змей; избегая в дальнейшем дерзких публичных провокаций, действовал исподволь, нашёптывал, растравлял, да так, что, например, после очередного упоминания их с Андерсоном блуда, Юлий даже решился спросить: «Брат Александр, неужто вы правда с ним...» Насмешливые зелёные глаза алхимика не позволили солгать; Александр лишь рявкнул на молодого брата: «А как тебе самому кажется?» Отсмеявшись Алукард, задушевно мурлыкнул: «Какая теологическая школа у инквизиторов, ни тебе однозначного «да», ни «нет», всё как от лукавого».
Юлий — то была отдельная причина для беспокойства. Про себя Александр за время путешествия уже решил, что инквизитором молодому доминиканцу лучше не становиться. Сообразителен, хваток — да, но чересчур впечатлителен, чересчур податлив. Определился Александр, когда увидел, что тот едва не шарахается от Алукарда: не с руки бояться змеи без зубов, даже если она осталась вооружена данным самим дьяволом языком, способным не только откровенно лгать, но и сплести ложь из нитей чистой правды. Страх Александр вообще, будь его воля, причислил бы к смертным грехам, потому что непреодолённый страх порождает либо слепую ненависть, либо преклонение.
Вот что было на лице у Юлия в тот вечер, Александр разглядеть не успел. Раздражённый ненароком подслушанным спором солдат, по возвращении в снятую ими на ночлег в таверне спальню, он снова застал разглагольствующего Алукарда. Перед тем, как сорваться, Андерсон успел констатировать одно: Юлий даже не заметил его появления.
— ...или взять хотя бы вашу любимую историю о непорочном зачатии. Нет, не торопись перебивать, юноша, я вовсе не собираюсь очернять Пресвятую Деву. Напротив, закономерно следует, что Мария была андрогином и, вначале осознав двойственность собственной природы, а затем достигнув гармонии между своими мужской и женской половинами, она дала жизнь Совершенному человеку. Который аллегорично именуется её сыном, тогда как на деле это была та же личность, но достигшая совершенно новой ступени развития...
— Полагаю, — прервал его Александр, кипя от ярости, — у тебя в голове перепутались Пресвятая Дева и твоя мужеподобная белобрысая потаскуха из Хельсингёра.
— В Хельсингёре я помню только одну мужеподобную белобрысую потаскуху, которая рядилась в иезуитскую сутану. Неужто вы на неё не позарились, с вашим-то темпераментом... падре?
Узнаваемая вкрадчивая интонация, с которой Алукард протянул «падре» не оставляла сомнений, что подражал он не кому иному, как Энрико. Хлопнула дверь — не испросив даже дозволения, Юлий поспешил ретироваться. Если в перепалке упоминались Максвелл и королева Ингрид (Александр тоже не жаловался на неумение находить чувствительные места), то дело принимало нешуточный оборот. День выдался тяжёлый. Земли Трирского архиепископства, по которым они следовали, не способствовали радостному настроению. Прошедшаяся по этим краям в прошлом году чума оставила позади целые опустошённые деревни, с всё еще прибитыми или нарисованными на дверях предостерегающими знаками, неубранные хлеба, послушно высыпающиеся зёрнами в протянутую ладонь. Припекающее солнце перетапливало слежавшийся снег в грязь, и раз даже пришлось выбраться из кареты и долго выталкивать её из выбоины. Осознание, что с каждым днём всё вероятнее ожидать погони, что каждый гонец, обгоняющий их по дороге, может везти приказ задержать двух монахов, везущих с собой странного попутчика, только нагонял напряжения. И нарастало беспокойство за Энрико, в эти дни, должно быть, сидевшего за столом переговоров, ожидавшего исхода судеб не только двух государств, но и своей собственной. Никто не осудил бы Александра и не стал бы задавать лишних вопросов, заметив, что языкастый арестант разжился парочкой синяков или ссадин.
Александр легко сгрёб за грудки и с чувством приложил пленника о стенку. Удар чужого тела о гладко отесанные брёвна приятно отдался в руках, дыхнула в лицо ответная ярость, и Алукард пнул инквизитора коленом в пах, ощутимо, но не особо больно, явно попав мимо цели. «Дерётся как женщина», — с весёлой злостью подумал Александр... и отпустил противника. Слишком неоднозначное вдруг кольнуло ощущение.
-
-
14.01.2011 в 23:59Алукард фыркнул, поправляя сбившийся ворот.
— Сказал бы я, на кого, да ведь ты всё равно не поверишь со своей собачьей преданностью. Или ты правда полагаешь, что все твои хлопоты единственно ради того, чтобы предать меня суду на другом конце Европы? О, нет, в Риме не будет недостатка в тех, кто заинтересован в том, чтобы я продолжал жить.
— Заинтересованность в неких сведениях, которыми ты обладаешь, не подразумевает твоего благополучия. Напротив, настойчивость многих моих братьев, случись им усомниться в твоих словах или заподозрить нежелание раскрыть всё до конца, может быть более чем неприятной.
Алукард расхохотался, сквозь смех выдавив «Это точно». Успокоившись, он, всё ещё с весёлостью в голосе, сообщил:
— Когда ты договаривался с хозяином, я назвал твоё и своё имена одному слуге и дал понять, что за эти сведения в магистрате можно получить хорошее вознаграждение.
Александр развернулся, пролив воду, и уставился на алхимика в упор, силясь разгадать это весёлое выражение на его лице и понять, говорит ли он всерьёз или развлекается пустыми угрозами.
— Позволь напомнить, что в случае задержания или нападения я пообещал тебя убить.
— Возможно, пришло время помнить об этом обещании каждую минуту.
Улыбка всё ещё змеилась на его губах, но глаза посерьёзнели. Александр пошёл напролом:
— Во какие игры ты опять играешь?
— В твоих словах была дельная мысль. Быстрая смерть предпочтительнее беседы с мастерами дознания.
— Ты просто боишься? — хмыкнул Александр.
— Я не хочу раскрывать свои тайны.
— Настолько не хочешь, что даже пытаешься вынудить меня убить тебя? Брось.
— Да ведь с самого начала! — звякнула и глухо стукнула по дереву цепь, когда Алукард ударил по деревянному табурету рукой. — Боже, Абрахам Аркейский давно бы догадался! Я всё время старался довести тебя до бешенства. Я изобразил одну-другую попытку побега, догадываясь, что у тебя не может быть иных указаний на этот случай. Я соблазнил тебя, — добавил он, лукаво склонив голову.
Если этим он надеялся, как сам признался, довести Андерсона до бешенства или просто сбить с толку, то не только напрасно, но и весьма опрометчиво.
— Это было ещё до того, как ты попался, — Александр присел напротив, намереваясь разобраться с этим новым витком игры алхимика раз и навсегда. — Если тебя настолько страшила перспектива достаться инквизиции живым, отчего же ты не наложил руки на себя сам? Христианские запреты тебе ведь не указ. Не хватило духа?
Алукард подался ближе. Теперь он уже, казалось, вёл разговор на полном серьёзе.
— Но мне нужно было попасться вам живым. Точнее не вам напрямую, а подстроить так, чтобы моя госпожа была вынуждена выдать меня и получить поддержку твоего иезуита.
— Она могла выдать тебя в любой момент, не рискуя, что ты сбежишь или выкинешь очередную фортель. Или убьёшь её советника.
— Могла. Но не хотела. Ей было бы нелегко определиться, даже если бы речь шла о простом обмене: жизнь человека в обмен на мир на последующие годы. А тут дело ещё усугублялось тем, что человек этот слишком много знал, а суливший поддержку посланник не вызывал особого доверия. Что же касается пресловутого советника, как ты выразился... — Алукард вздохнул. — Вот уж кого не терзали никакие сомнения. Вальтер равно не собирался ни выдавать меня, ни заключать мира. Он присягнул на верность войне гораздо раньше, чем своей королеве.
— И ты убил его.
Алукард кивнул.
— Кто бы мог подумать, что после стольких лет судьба государства сведётся к «он или я»... Но он скорее убил бы меня, нежели выдал, что и пытался сделать до последнего. Как ни крути, а его необходимо было устранить, что я и совершил. Вдобавок, достаточно публично, даже при свидетелях, — он бросил взгляд на Александра, — со стороны, чтобы скрыть моё присутствие в замке и участие в преступлении было бы никак невозможно.
В дверь постучали, нарушив воцарившуюся задумчивую тишину, в приоткрывшуюся дверь заглянул брат Юлий.
— Выйди, — резко приказал Александр, — возвращайся вниз, пока я сам не позову.
— Это, знаешь ли, не упрочит твоей репутации, — заметил Алукард, потягиваясь — протяжно, по-кошачьи, под привычное позвякивание кандалов.
— Захватывающее объяснение, — последний намёк Александр пропустил мимо ушей, — но вернёмся к более насущным проблемам. Ты правда сболтнул здесь о нашем присутствии?
— Да. И, заметь, — я мог бы сказать «нет» и дожидаться, когда вас перехватят в дороге или даже заявятся прямо сюда. Но моё собеседование с палачами императора мне так же нежелательно, как и тебе.
— Что, — сдался Александр, — ты скрываешь, что так всем понадобился?
— Панацею.
— Что?!
— Панацея, — Алукард перешёл на шёпот. — Вода жизни. Секрет исцеления любых ран и болезней и продления жизни, не исключено, что бесконечное.
— Да знаю я, что вы называете панацеей! Ты полагаешь, я поведусь на эту выдумку? Да не родился ещё алхимик, который бы не похвалялся, что получил в своей лаборатории нечто великое, как не родился рыбак, что не бахвалился бы своим уловом!
— Но я получил её. И описал получение панацеи ещё пятнадцать лет назад, в «Mysteria dolorosa». Только тогда мне поверил лишь один человек. Тот, который предоставил мне убежище.
— И всё-таки умер через несколько лет. Да и по тебе, — Александр окинул взглядом врезавшиеся в давно не бритое лицо морщины, испещрённую сединой шевелюру. Дотянулся и обвел пальцем пятно сильного ожога на тыльной стороне кисти — Алукард отдёрнул руку, как ошпаренный, — не скажешь, что ты открыл секрет исцеления и продления молодости. Я не видел этого, к примеру, в перечне твоих примет. Ожог ведь получен в Хельсингёре. Может, во время взрыва семь лет назад?
— Взрыва и пожара, — в глазах Алукарда на миг плеснулся страх — и отступил вновь. — Ты со своим фанатизмом не способен оценить эту семью. Арньольва интересовали мои открытия — все, кроме величайшего. Что он, что его дочь признавали лишь одну вечную жизнь: ту, которая обещана Господом.
— В которого ты не особо веришь.
— Нет. Но я верил им. Я верю ей — и согласился разделить её веру. Да, да, «не сотвори себе кумира», считай это моим незначительным прегрешением, которое уберегало меня от куда более серьёзных проступков.
— На это я уж точно должен повестись, да? Почему же ты так уверен, что создал панацею, если никому не решился её дать?
— Отчего же не решился? Вспомни Викторию, мою помощницу. Ах, да, конечно. Если бы вы удосужились обратить на неё внимание и поинтересоваться, вам бы кто-нибудь да рассказал, что эта «девочка» не изменилась с времён его величества Арньольва II. Хочешь быть бессмертным — научись быть незаметным. Дилемма, которая изводила Вальтера.
— Может, ты ещё и его не убил, а инсценировал убийство? И он скрывается где-то с бутылкой панацеи в кармане?
— Убил. Да и скрываться ему не с чем. Виктория той же ночью уничтожила остатки панацеи и мои записи. Оставила с носом твоего Максвелла, который пытался добраться до них в общей сумятице. Единственный человек, который способен теперь восстановить рецепт, — я.
— Так что мне всё-таки следует довезти тебя до Рима в сохранности, — подытожил Александр, — а там пускай уж разбираются, что ты наворотил.
— Ты уверен, — мягко заговорил Алукард, — что хочешь, чтобы это знание попало в руки Церкви?
— Секрет снадобья, способного даровать исцеление каждому страждущему? Ты, возможно, и не хочешь. А я — да.
— И вечную молодость. Хорошо, насчёт вечной я ещё не могу судить точно, но неестественно долгую — да. А если и правда вечную — что вы будете делать, когда разойдётся слух, что секрет вечной жизни не в молитвах и заповедях, а в капельке зелья, и жизнь эта даётся здесь, на земле, а не в неизвестности посмертия? Думаешь, у твоих иерархов достанет веры сокрыть эту тайну и не воспользоваться ею? А люди рано или поздно обратят внимание на это омоложение, потянутся слухи, потянутся властители, кто с кошелём, кто с мечом, и тайна всплывёт. Лекарство от всех болезней станет ядом для веры, люди церкви будут жить, а религия — агонизировать. Воистину, апокалипсис, который оставит лишь горстку упертых праведников!
— И что тебе за беда? — вскрикнул Александр, мечась между первым, благим порывом и страшной картиной, нарисованной Алукардом. — Тебя такой исход только обрадовать должен.
— Я ненавижу Рим, — процедил Алукард. — Но хуже Рима может быть только его падение, только смятённые толпы и спущенные со сворки правители, которые погрузят Европу в хаос, во сто раз страшнее хаоса после падения первого Рима. Разочарование в католической вере бросит тень на всё христианство. Да и ислам вряд ли избежит ядовитого глотка панацеи. Ты везёшь в Рим погибель, Александр.
Безумно бормочущий алхимик приблизился почти вплотную, вздыбившиеся пряди задевали лоб Александра, ускорившийся ток крови разносил по телу завораживающее наваждение.
— Может, погибель, может, исцеление, а может, и трепача, которого свет не видал, — выдохнул Александр, отстраняясь и стряхивая одурь. — Одно точно: отсюда нам нужно убираться немедля, а по дороге решим, что делать с твоими тайнами.
— Я решил пойти на риск и покинуть безопасность Хельсингёра не в последнюю очередь потому, что поверил тебе, — произнёс ему вслед Алукард. — Не только Максвеллу ты обещал меня убить.
-
-
14.01.2011 в 23:59— Залей настойкой, которой вы тайком от падре запасаетесь в каждой проезжей таверне, — ехидно посоветовал Алукард. — Сам его величество король Арньольв уважал хорошую немецкую настойку, именуя её «водой жизни».
Александр, возвратившийся к экипажу, ухватил пленника за ворот.
— Ты!
— Нет, ты, Александр, — голос Алукарда был тягуч и приторен, как мёд. В глазах безумно отражалась полная луна. — Тебе теперь решать. В случае следующего нападения держись ближе, потому что больше некому будет исполнить высочайший приказ.
Александр только после обеда, когда они в третий раз вылезали из экипажа, чтобы выталкивать его из вязкой грязи, в полной мере осознал настигшую их вместе с неудержимой весной очередную напасть: распутицу. Он проклял мысленно Алукарда, не иначе как уже вчера разобравшегося, что к чему, и не преминувшего ухудшить их положение потенциальной погоней. Хотя и тому некогда было выжидать. При твёрдой дороге путешественники достигли бы безопасной Франции дней через пять — но не когда пути превращались в ручьи и вдобавок захромала одна из вымотанных постоянным дёрганием лошадей.
Но хуже, чем захромавшая лошадь, была гнетущая неуверенность в том, стоит ли продолжать эту гонку или разрешить все их проблемы здесь и сейчас. «Вот и тебя он нашёл чем зацепить, да похлеще, чем трюком с женской юбкой», — попытался посмеяться над собой Александр, да только не давали покоя сомнения: а вдруг правда добыл Дракула панацею? Андерсону доводилось видеть людей, сходивших с ума по золоту и прочим богатствам, хлынувшим из Нового света — что уж говорить о даре вечной молодости? Тут алхимик, которого, по выражению родных мест Александра, чёрт тащил, да обронил, был прав: от Бога люди уже получили дар вечной жизни, панацея могла быть только дьявольским искушением, плодом познания жизни и смерти.
— Нам нужны свежие лошади, — обратился Александр к хозяину стоявшей невдалеке от дороги усадьбы. Тот развёл руками, да разве его кобылка потянет такую карету, езжайте в город Санкт-Ингберт, вёрст десять отсюда, там достанете лошадей.
— Санкт-Ингберт? — уточнил Юлий и, выяснив примерное направление, сунул нос в карту. — Тут есть только Лендельфинген.
— Учёные люди говорят «Лендельфинген», Лендельфинген он и есть, а святого Ингберта — это монастырь рядом.
— Придётся вёрст на пять отклониться в сторону, — прикидывал Юлий. — Брат Александр, может, лучше подыщем что-нибудь по дороге?
— Езжайте в город, — покачал головой крестьянин. — Дороги все дня на три встанут, говорю вам...
— Лучше в город, — задумчиво согласился Александр. — Не будем рисковать. И заночуем в монастыре.
Вопреки обычным своим привычкам, на этом пути ночёвок по монастырям он избегал. Если и впрямь нагрянула бы погоня, пролилась бы кровь — лучше уж на постоялом дворе, через который кто только не проходит, чем на освящённой земле. Но ныне, в час сомнений, упоминание о монастыре показалось ему возможным знаком свыше.
Монастырь не обманул его ожиданий — как, впрочем, и не должен был, давший своё имя целому небольшому городку. Бенедиктинская обитель святого Ингберта была построена явно в давние неспокойные времена, коренастая романская церковь и прилегающие монастырские постройки стояли на земле уверенно, окружённые надёжной стеной. Сам настоятель, почтенный отец Маттиас, вышел поприветствовать приезжих.
— Моё имя Александр Андерсон, — честно назвался Александр, заработав недоумённые взгляды попутчиков. Ещё одна причина, по которой он избегал ночёвок в монастырях, — не хотелось лгать почтенным братьям по вере. — Мы с братом Юлием Рандольфи путешествуем тайно, везём в Рим опасного еретика для судебного разбирательства.
— Везёте еретика аж до самого Рима? — голос настоятеля выдал лёгкое недоумение. — Как же я рад, что хотя бы в Риме в наши дни в судах не забыта старательность и справедливость. Не взыщите старика, брат Александр, но поспешность наших судов меня угнетает. Что мирские судьи, что инквизиторы — все утверждают, что нет возможности, да и необходимости детально разбираться, когда через суд проходит такое количество преступников. Но, между нами, не один десяток невинных душ пали жертвами этой поспешности.
Александр улыбнулся. Старый настоятель, возможно, ничего не смысливший в тонкой науке расследования, вторил мыслям брата Абрахама, из-за разногласий по поводу следственных процедур отошедшего от дел задолго до того, как этого потребовало бы ослабевшее здоровье. С другой стороны же, благодаря Абрахаму за Алукардом отправили его ученика, Александра, привыкшему к сбору доказательств и последующему аресту преступника, в отличие от большинства инквизиторов, привыкших вначале арестовывать подозреваемого и потом заниматься поиском доказательств, а чаще — просто допросом. В пограничных землях или неподвластных католической церкви, где к инквизиции часто относились с сомнением, методика брата Абрахама обладала несравнимым преимуществом.
— Я слышал, что архиепископ Иоганн фон Шрёдингер отличается чрезмерным рвением.
— «Не оставить на землях Трира ни одной ведьмы, протестанта или еврея» — да, пожалуй это можно назвать чрезмерным рвением. Доходит до того, что в опустошённых чумой деревнях редких выживших обвиняют в насылании этой чумы и отправляют на костёр. Как... — отец Маттиас невесело улыбнулся, — я-то старик, мне бояться нечего; как и учёных людей, которые публично высказывают сомнение в справедливости действий архиепископа. Но довольно о делах печальных, вы устали с дороги...
Монахам выделили келью в странноприимном доме; для размещения арестанта нашёлся надёжный глухой подвал, сыроватый, но не слишком холодный.
-
-
15.01.2011 в 00:00Александр метнул на пленника подозрительный взгляд.
— Вот и славно. Думаю, если выедем опять пораньше, пока морозец, то долго сможем ехать без проволочек и почти уложимся в намеченные сроки.
Он вышел, оставив на посту Анджело. Пытается, что ли, подначить его, спровоцировать действовать наперекор противнику. Ах ты змей!
Только вот то, чего этот змей добивался, вполне себе совпадало с тем, чего Александр ему уже много месяцев желал. Ох, чувствительное место он задел: подумать только, что после всех своих преступлений Алукард заживёт снова припеваючи под чьим-то крылом, только уже в Италии.
Давно Александру не доводилось спокойно, отрешившись от забот, отстоять вечерню. Поначалу, в окружении братьев по вере, посвятившим жизнь не преследованию врагов церкви, а книжной мудрости, врачеванию и каждодневным заботам, Александр погрузился в отрешённый покой, но ненадолго. Чистые голоса, распевающие псалмы, живо напомнили об Энрико, над которым, возможно, уже сейчас нависла смертельная угроза; Энрико, которого эта проклятая тайна Алукарда изводила, лишала покоя, заставила поступиться своей миссией. Нет, в этой тайне определённо таилось зло. Или высшее добро, которое нередко подвергает людей испытаниям суровее всякого лютого врага?
Александр остался в церкви после службы и впридачу к обычным молитвам прочёл молитву о мире («Боже, Ты открыл нам, что миротворцы нарекутся Твоими сынами. Молим Тебя: даруй прочный и неложный мир...») и молитву о церкви, расколотой Реформацией, раздираемой страстями и сомнениями служителей. А после молитв, когда улеглось, наконец, смятение духа, Александр понял, что ему следует делать.
Минут через пять он постучался в дверь покоев отца Маттиаса и попросил принять его исповедь.
— Потому что грехи мои тяжки, — пояснил он покаяно, — а дело, которое мне предстоит, требует душевной чистоты.
***
Юлий потрясённо наблюдал, как Александр извлекал из дорожного сундука и разворачивал бережно сложенное доминиканское облачение, а затем принялся сосредоточенно одеваться: белоснежная ряса, белый же, придающий солидности наплечник, массивный крест, чёрный широкий плащ и капюшон, который Александр, опустившись на колено, как ни в чём не бывало, попросил брата пристегнуть.
— Но... — тёмные глаза молодого монаха были распахнуты от изумления и испуга, — брат, что вы...
— Не волнуйся, — остановил его Александр. — Доверься мне, я прекрасно осознаю, что делаю.
Он повесил на пояс чётки. Поколебавшись, надел налезшее лишь на мизинец кольцо-розарий Луки Валентино, просто на удачу; не стоило надеяться, что в этом захолустье найдутся люди, осведомлённые о тайных знаках. Улучив момент, когда Юлий отвернулся, закрепил сзади на поясе зачехлённый нож, собираясь быть готовым к любому исходу дела.
Алукард уставился на это резкое, после невзрачных бурых одежд, буйство чёрного и белого, настороженно прищурившись.
— Во имя всех святых, Александр, что ты затеял?
— Я зашёл предупредить, чтобы ты был наготове, — голос Александра звучал отчётливо и холодно. — Я обращусь за помощью к здешним инквизиторам. Мы проведём допрос с соблюдением процедур и передадим тебя местным властям для вынесения смертного приговора и сожжения на костре. Ты получишь свою казнь. Я получу свою справедливость.
В глазах Алукарда Александр увидел взметнувшийся страх, тот же, что и при упоминании пожара в замке, и разгорающуюся ненависть.
— Здесь на рассвете дует добрый ветер, — с чувством добавил Александр. — Дым будет уносить в сторону, ты не успеешь сразу задохнуться, а ощутишь палящий жар пламени во всём...
Алукард бросился на него, явно намереваясь обернуть вокруг его шеи цепь кандалов. Александр на лету перехватил жилистые предплечья, хотя удержал нападавшего с трудом — алхимик был охвачен бешенством одержимых, что удесятеряет их силу.
— А простой путь, значит, не для тебя, да? Будешь стоять в стороне, в бе-елом, дьявол тебя раздери, воздевать очи горе и делать вид, что ты здесь не при чём, что это не то же самое, что собственноручно пролитая кровь!
Напрягшись, Александр отшвырнул алхимика в конец подвала, остановил ворвавшегося Джузеппе. Алукард продолжал выкрикивать проклятия.
— Замолчи!
Он притих, неровно и лихорадочно дыша сквозь оскаленные зубы.
— Время не терпит, поэтому допрос я планирую устроить сегодня же вечером. Ты знаешь, что от тебя хотят услышать. И не надо этого, — добавил Александр, когда Алукард, исступлённо мотнув головой, ударился о стену. — Джузеппе, приглядывай, чтобы он не раскроил себе череп.
«Ты знаешь, что от тебя хотят услышать», — повторил Александр про себя, поднимаясь наверх. «Если твоя тайна и впрямь так страшна, отправишься на костёр, как миленький. А если ты просто дуришь мне голову, то сам прекрасно понимаешь или поймёшь, когда успокоишься: время не терпит. У меня есть один-единственный шанс, стоит тебе заупрямиться, изобразить невинную овечку, затянуть следствие — полноценного допроса я провести не успею. Но тогда, клянусь Пречистой Девой, я прорвусь с тобой во Францию во что бы то ни стало, пускай мне придётся бросить всех позади и добираться верхом, перекинув тебя через седло, как куль!»
Александр рассчитал верно: появление решительно настроенного инквизитора из самого Рима переполошило местный муниципалитет как курятник. Спешка в делах подобного рода здесь была не вновь, в готовых оказать услугу высокому гостю братьях по ордену недостатка не было. Двое судей и секретарь — больше не требовалось — больше, чем достаточно, как выяснилось по возвращении в монастырь, потому что встретивший их во дворе Юлий решительно объявил, что желает принимать участие в процессе. Александр освободил брата, что вызвался вести протокол и поручил обязанности секретаря своему спутнику. Окинув взглядом из окна выделенного им читального зала монастырский двор, Андерсон мысленно извинился перед добрым настоятелем, потерявшим последнюю надежду на справедливость в этом мире и велел привести обвиняемого.
Вечер на допрос, день на суд — и уже следующим утром на рыночной площади Санкт-Ингберта воспылает костёр. Если Алукард готов на это. Если он не намерен отпираться и тянуть время.
Что Алукард был готов, Александр понял до того, как тот успел проронить хоть слово, по уверенной походке, расправленным плечам, знакомой ухмылке и недоброму, воистину дьявольскому блеску в глазах.
Его толчком заставили встать на колени, но рост всё равно позволил ему окинуть притихших судей взглядом, не задирая особо головы.
— Падре Александр! — радостно объявил Алукард. — Где вы только набрали таких деревенщин? Они же будут смотреть вам в рот и внимать каждому вашему слову, даже если я буду зачитывать отрывки из Священного Писания, а вы — объявлять это ложью и ересью!
— Это тоже потом занести в протокол, — бросил Александр Юлию, велел обвиняемому хранить молчание, пока к нему не обратятся, и открыл заседание традиционной процессуальной формулой.
-
-
15.01.2011 в 00:01— Чего скажешь?
Алукард сидел на брошенном у стене тюфяке, по обыкновению скрестив ноги. Безразличие, которое он пытался вложить в небрежный вопрос, прозвучало фальшиво.
— Насчёт утра, — спокойно заговорил Александр. — Я договорился с палачом. Перед тем, как поджигать дрова, он удавит тебя. Так будет легче.
Губы Алукарда дёрнулись в нервной усмешке.
— Говоришь, как по личному опыту.
— Не личному, но опыту.
— Верно, — он рассмеялся. — Так всё-таки меня придушат. Вальтер оценил бы иронию. Шутник ты всё-таки, Господи! — привычно звякнули цепи, когда Алукард запустил в шевелюру руки. — Завтра-то рано хоть, инквизитор?
— Рано. На рассвете.
— Хорошо.
Успокоившись, Алукард уставился в стену напротив, беззвучно шевеля губами, то ли предаваясь воспоминаниям, то ли разговаривая с кем-то невидимым. Александр стоял в дверях, прислонившись к косяку. Стоять здесь ему, собственно говоря, было нечего, вот только словно какая неведомая сила притиснула, сжала обручем, велела не двигаться с места, пялиться на словно забывшего о нём приговорённого и мучительно ждать неизвестно чего.
— Что идёт после «да будет воля Твоя»?
— Что?
Алукард повернулся и раздражённо посмотрел на Александра, как на идиота.
— После «да будет воля Твоя». В «Отче наш». Что следует?
Проглотив машинальное «а тебе-то зачем», Александр послушно ответил:
— ...и на земле...
— ...как и на небе, — Алукард зажмурился. — Хлеб наш насущный дай нам на сей день; и...
Открыв глаза, он опять уставился на стену напротив, будто высматривая вот-вот должные появиться письмена.
— И прости нам долги наши...
— ...как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.
«Аминь», — прозвучали в унисон последние слова, и умолкли, снова сменившись изводящей тишиной, предоставляющей слишком много свободы для лишних или злых слов, и слишком мало времени, чтобы втиснуть действительно важное, оставшееся невысказанным.
Александр прикрыл дверь, снял с пояса чётки и, подобрав чёрно-белые одежды, преклонил колени на плотный тюфяк. Алукард недоумённо уставился на него.
— Помнишь ещё, как креститься? — тот кивнул. — Давай.
За нетерпением в интонации падре скрывалось еле сдерживаемое «Чёрт возьми!». Придержав цепь левой рукой, Алукард растерянно осенил себя крестным знамением.
— Держи, — приказал Александр, протягивая ему чётки. Алукард приподнял брови, полуусмехнулся: «Злопамятен же ты, святой отец», но, приподнявшись и встав на колени напротив, осторожно взял в одну руку распятие, в другую — ворох бус.
— Отпусти. Отпусти, пускай висят, а то перепутаются. А теперь начнём, от первой бусины, повторяй за мной: «Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус».
— Радуйся, Мария...
— Боже, отвори мои уста, и уста мои вознесут Тебе хвалу...
Не лучше ли, когда время на исходе, обратиться к готовым словам, в которых выражено самое главное? Не легче ли следовать путём проторенным и изведанным, в конце которого ожидает издревле возжённый lux aeternae, вечный свет?
— И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты. Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его...
А чего не выразят слова, то передадут руки, большая загрубевшая ладонь поверх костлявой узкой руки с разводами давнего ожога, пальцы поверх пальцев, помогающие удерживать и перебирать отполированные прикосновениями ониксовые бусины; врезанные на всю жизнь в предплечие буквы «Iesus Christus in celis [10]» касаются чужого шрама от недавней раны на правой руке.
— Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto [11]...
Два дыхания, перемешивающиеся в одно в общей молитве, в словах Священного Писания, звенящих, резонирующих переполняющими их смыслами и значениями для двоих людей в тесном каземате.
— ...тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?
Не забыл ли ты, пёс Божий, что ордену твоему завещано было не карать, но восхвалять, благословлять и проповедовать?
— ...последовали преподанным в нем примерам и удостоились исполнения данных нам обещаний. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
Не убить я обещал — освободить. Через скорбь и страсти — к свету правды Твоей...
Слёзы. Александр почувствовал тепло капель, упавших на всё ещё соединённые руки, тогда постепенно вернулись прочие ощущения: промозглая сырость и запахи подземелья, тепло человеческого прикосновения, путаница тронутых сединой чёрных прядей на преклонённой голове. Он наклонился, прижался губами к горячему, будто уже тронутому дыханием пламени, лбу.
— Я пока что не покойник, — прошелестел спокойный шёпот с ноткой печали.
Александр не спеша высвободил из сплетшихся рук чётки. Расправив, надел их Алукарду на шею, а затем бережно приподнял склонённую голову за подбородок и запечатлел на губах алхимика короткий братский поцелуй.
-
-
15.01.2011 в 00:01Костёр Владислава Дракулы, известного по прозвищу Алукард, вспыхнул на рассвете на городской площади маленького городка Лендельфинген, также именуемого Санкт-Ингбертом, основанного франкским королём Арнульфом Каринтийским, оставившим после своей смерти малолетнего наследника, последнего короля из династии Каролингов в Германии. Посреди бушующего огненного моря птица Гермеса извернулась, пожрав свои крылья и укротив собственную хаотичную природу, но не осталось после неё, как обещал трактат, камня алого и белого цвета, воскрешающего мёртвых. Ничего не осталось.
***
Почти месяц спустя братья Александр и Юлий достигли французского порта Гавр, где, дожидаясь отплытия корабля, идущего через Неаполь, гуляли в порту. Александр высматривал хельсундские суда, и, как он догадывался, Юлий тоже. Только если Андерсон искал корабли, идущие из Хельсунде, чтобы выведать какие-либо известия, то Юлий до последней минуты не терял надежды улизнуть на Север.
— Преподобный Бернард Ги, — заговорил Александр, когда дальнейшее умолчание стало невозможным, — утверждал, что еретик — не только тот, кто открыто проповедует ересь, но и их сочувственники. К таковым он причисляет тех, кто утверждает, будто еретиков приговаривают неподсудно; кто дурно отзывается о лицах, борющихся с еретиками, кто подбирает обуглившийся прах еретиков и превращает их в предмет поклонения.
Юлия передёрнуло, но затем он с усилием повернулся и встретил взгляд собрата:
— А также тех, кто тайно посещает еретиков в их узилище.
— Досадно, что несмотря на отменное знание трудов по ведению расследования, я, как ты понимаешь, буду вынужден просить о твоём исключении из Священной канцелярии.
— Я собирался просить об этом сам.
— Но не сразу, не спеши. Я дам тебе отсрочку, чтобы ты мог ознакомиться с некоторой литературой, к которой инквизиторы по долгу службы имеют доступ. Ересь, когда она одна противоречит догматам веры, может привлечь своей инакостью; но когда знакомишься хотя бы с пятью различными искажениями, понимаешь, что все эти мудрствования суть лишь игра блудливого ума, рябь на поверхности истины.
— Откуда же знать, что христианские догматы — это не та же рябь? Как отличить истину от игры?
— Умом, изучением Священного Писания и трудов отцов церкви. И сердцем, прежде всего... — Александр умолк. Проповедник из него всегда был никудышный: как научить другого тому, что тебе представляется само собой разумеющимся?
— Что если... — начал было Юлий и умолк. Есть вопросы, которых не стоит задавать даже благожелательно настроенному инквизитору.
— И свою копию протокола допроса, который ты тайком переписывал по дороге, я бы на твоём месте везти в Рим не стал.
Молодой монах зарделся, окончательно уличённый.
— Тем более, — продолжал Александр, — что половина из сказанного Алукардом на допросе было откровенной ложью даже в его собственных глазах; это на случай, если ты ищешь в этих словах какое-то откровение.
— И за какую же часть вы его осудили? За ту, что он считал правдой, или за ложь?
— Уверяю тебя, из того, во что он верил и в чём умел убедить других людей, можно собрать материал на десяток смертных приговоров. Он был преступником в глазах церкви и мира, этого он не скрывал и не отрицал.
— Но ведь вы... — Юлий запнулся, помялся. — Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы вам была предоставлена полная свобода действий, вы выбрали бы для него смертный приговор? Были же в нём черты, которые вызывали вашу симпатию, я же видел!
— Да, — с лёгкой грустью признал Александр, переводя взгляд на уходящее вдаль море, снова лишенное родного оттенка. — Но не те, о которых тебе известно или о которых я мог бы рассказать. Поэтому не делай его, таким, каким ты его знал, примером для подражания.
— Да к чёрту всё это! — Юлий вдруг дал волю природному темпераменту, схватил Александра за перед плаща. — Вы же прекрасно знаете сами, я видел, как вы разговаривали, как вы смотрели друг на друга, слышал все его насмешки — потому что у него хватало духа признать, что вы двое были друг для друга этими самыми недостающими, искомыми половинами!
— Нет, ты полностью заблуждаешься, мальчик, перенося свои свежепознанные страсти на ситуацию, смутившую твой неопытный и неокрепший разум. Существует дружба и любовь, а также сладострастие и похоть — но нет никаких вторых половин. Человек един, созданный по образу и подобию Божию, и не надейся ни в ком другом найти утоления своей тоски по вечному свету и одиночества.
Юлий отпустил его, оттолкнул даже — вернее, попытался и сам оттолкнулся от прочно стоявшей на земле массивной фигуры и зашагал прочь, бормоча под нос и размахивая руками.
Нет, никакой отсечённой половиной Александр себя не осознавал. Один, един и целостен, он был, как шептал ему в безумии страсти алхимик, точно витриоль, прокаленный до распада, до испарения разъедающего ткань, живую плоть и металл купоросного масла, до оставшейся на дне реторты ржавчины обыкновенной, которая, в понятии алхимиков, является продуктом конечным, инертным и бесполезным. Разве что врачи используют ржавчину с клинка для заживления ран, этим клинком нанесённым.
Его планам в отношении Юлия не суждено было осуществиться. В Риме их всех, включая Джузеппе и Анджело, взяли под стражу, хотя Александр сразу заявил, что ответственность за нарушение приказов лежит целиком на нём. Наложив арест на всё, привезённое ими, оставив на Александре только рясу и, по какой-то странной случайности, кольцо Луки Валентино, их без каких-либо дополнительных объяснений заключили в темницу. Ничего, с чем Александр не был бы знаком по опыту. Правда, не по личному.
Заключение впервые за многое время даровало Андерсону свободу от обязанностей и ответственности. Волнения за судьбы Энрико, Юлия, церкви отошли на второй план. Отсюда, из узилища он всё равно ничего не мог изменить. Ежедневные молитвы, которые он читал, перебирая камни на кольце (он привык пользоваться после того, как его чётки остались на шее Алукарда), были исполнены лёгкости и покорности судьбе.
-
-
15.01.2011 в 00:01— Я не знаю, с чего и начать, падре. Я абсолютно не понимаю, что на вас нашло.Ответьте мне просто: почему? Почему вы вдруг взяли и, вопреки всем приказам, отправили Дракулу на костёр?
— Мы провели судебное разбирательство...
— Я знаю, что вы провели судебное разбирательство! И протоколы я тоже читал!
— Что с Юлием? — быстро перебил Александр, услышав о протоколах.
— Мне почём знать, семья Рандольфи забрала его к себе. Одни говорят, что впал в ересь, а другие — что сошёл с ума, один день — как ангелочек, а на другой день богохульствует так, что хоть святых выноси. Рандольфи, понятно, поддерживают второе, сумасшедший всяко лучше, чем еретик... Но не уводите разговор в сторону и не валяйте дурака, вы понимаете, о чём я спрашиваю. Отвечайте, почему, вместо того, чтобы пытаться вывезти Дракулу во Францию вы вдруг останавливаетесь в каком-то городишке и устраиваете процесс?
— Да, я понимаю, о чём ты спрашиваешь, Энрико. И ты понимаешь, о чём ты спрашиваешь. Ты знаешь, что ты собирался доставить в Рим, а я не мог допустить, чтобы этот человек со своей опасной тайной сюда попал.
Энрико замер, молча постукивая по стене пальцами.
— Падре, — осторожно уточнил он. — во избежание путаницы, скажите прямо, что за тайну вы имеете в виду?
— Панацея. Средство, исцеляющее от любых болезней и продлевающее жизнь, возможно, что неограниченно...
Александр умолк, по выражению Энрико понимая, что говорит что-то не то. Что о панацее Энрико слышит впервые.
— Идиот, — без обиняком проронил Максвелл, прикрывая лицо ладонью. — Боже мой, какой же вы идиот...
Идиот, согласился Александр. Инквизитор с пятнадцатилетнем стажем пошёл на поводу у проклятого языкастого еретика, купился на сказку, как несмышлёное дитя.
— Панацея? — сглотнув, уточнил Энрико.
— Да, — кивнул Александр. — Эликсир вечной жизни, который исцелил бы наши тела и сгубил души.
Он рассмеялся. Будто пелену с глаз сняло — как же можно было повестись на эту чушь? Ведь сам не поверил до конца. Сомневался в причине, но поверил необходимости поступить так, а не иначе. Почему?..
— И вы, — Энрико не жалел яду, — паладин Андерсон, рыцарь Андерсон, решили спасти всех и вся.
— Надо было тебе сразу рассказать мне правду, — Александр беспомощно развёл руками. — Твоя секретность сыграла с тобой злую шутку. Если бы я знал, в чём дело — а не знаю я по сей день...
— Оружие.
— Прости?
— Оружие! — закричал Энрико. — Хельсундское оружие, равного которому свет не видал! Да вы же сами кое с чем знакомы, падре. Королевский порох, используемый на рудниках в Юдинг Скохвое, который по взрывной силе раза в три мощнее обычного. Пистоли, вы же в руках держали эти пистоли, на два, а то и на три выстрела — и мы можем разобрать и воссоздать этот механизм с точностью до волоска, но наше оружие разрывает при выстреле, потому что секрета металла, из которого пистоли делают в Хельсунде, мы не знаем. И это только мелочи, игрушки. А что они использовали во время Гольштейнской кампании, так и покрыто мраком, известно только, что гольштейнская армия была сметена. При желании Ингрид могла поставить герцогство на колени, дойти до Нижних земель, выбить оттуда остатки испанцев и объединить весь север под знаменем протестантства. А что делает она? Останавливается, заключает мир с Гольштейном, оружие же то ли прячется под замок, то ли вовсе уничтожается. Почему? Да потому что женщина! Наиграется через пару лет в мужские игрушки окончательно и вовсе вернётся на своё место, у прялки да люльки.
Вот за чем, падре, охотился Максимиллиан. Вот что я хотел доставить в Рим — оружие. Алукард, этот злосчастный безумец, еретик и извращенец — и гениальный создатель, его знание послужило бы нам оружием, вернуло бы церкви былую стать. Мы бы заставили властителей Европы считаться с нами всерьёз, мы отбросили бы турков, очистили Францию, приструнили Священную Римскую империю, вернули бы Англию и север в лоно матери-церкви, прошлись бы по протестантской чуме новым крестовым походом — ах, не вы ли когда-то с таким восторгом мне о них рассказывали, падре? Власть, сила, порядок и слава Божия — вот к чему я стремился! А вы... Вы всё это отправили на костёр.
Обессиленный, Энрико тяжело присел на лежанку. Александр молчал, ошарашенный этим неистовым откровением, этой... одержимостью. Понемногу придя в себя, вернув способность рассуждать, он начал:
— А ведь не так уж значительно Алукард мне и солгал.
Энрико хмыкнул.
— Солгал в деталях, но суть-то в итоге сводилась к вопросу жизни и смерти. Забавно, что он решил, будто жизнь напугает меня сильнее смерти — а, может, не так уж он был неправ.
— Вы, что, соглашаетесь...
— Да, Энрико. Я не хотел бы, чтобы эти секреты попали в Рим. Военная мощь, влияние — в этом у нас недостатка нет. Люди, их страхи, их невежество, нехватка душевной чистоты — вот беда нашей церкви, вот где слабость, брешь, которую не заполнить оружием...
— Замолчите, — простонал Энрико. — Ничего вы не понимаете. Души и слабости — так и быть, это оставляю вам, и здесь ваш опыт бесценен. Но в политике и военном деле вы ни черта не смыслите.
Александр вздохнул и отвесил ему крепкий подзатыльник.
— За «черта», — сурово пояснил падре.
— Падре! Вы точно из ума выжили! Какие, к... Я, чтобы заполучить этого алхимика, провалил свою миссию, пожертвовал своей карьерой, а вы... Вы погубили меня, понимаете!
— Нет, Энрико, — Александр вспомнил свои сомнения, вспомнил, как его насторожило состояние бывшего подопечного в последние дни в Хельсингёре, — я спас тебя. Спас хотя бы твою душу.
— Идиот, — процедил Максвелл, предусмотрительно втягивая голову в плечи.
Он и ещё раз это повторит, смирился Александр, когда, добившись его освобождения, узнает, что Андерсон принял решение уйти из инквизиции. Вначале нужно посетить могилу Абрахама, поведать ему конец этой затянувшейся истории. Ещё следовало бы разыскать семью Валентино и вернуть им кольцо, вдруг это семейная реликвия. А потом... потом дорога звала Александра на север, где одной молодой протестантской женщине хватило мужества отстоять то, за что окрестные властители борются лишь на словах, на деле творя противоположное. Где он остался должен нового проповедника маленькой католической общине. Где на холме, открытом всем ветрам, стоит часовня Святой Елены, в которую ведёт резная дверь с вечно торчащим криво вбитым гвоздём.
-
-
15.01.2011 в 00:02[1] Благословите меня, святой отец, ибо я грешна
[2] Покой вечный подай им, Господи, и свет вечный им да сияет. Да упокоятся с миром. Аминь.
[3] Скорбные тайны
[4] королеву Ингрид
[5] но избавь нас от лукавого. Аминь.
[6] О, вечная жизнь!
[7] ...при прокаливании витриоль распадается на купоросное масло и марсов шафран, сиречь, ржу обыкновенную...
[8] Сойдите, Святые Божии, встречайте, Ангелы Божии, примите душу его...
[9] Господи, помилуй.
[10] Иисус Христос на небесах
[11] Слава Отцу и Сыну и Святому Духу
-
-
15.01.2011 в 14:09Совершенно "не моя" по заявке история, даже сквикающая, наверное, но тут она рассказана очень неожиданно. Я ждала, что будет "не так", но...
Масштаб - потряс! Целый новый мир (для полновесного чтения надо будет посидеть хорошенько с гуглем), детальность проработки повергает в шок и трепет. Еще подозреваю кучу аллюзий, но с разбегу вычленила "Имя Розы" (общее настроение и интонация) и "Гамлета".
Очень понравилось переплетение сюжета с Хелловским и распределение ролей. Замечательный Максвелл, искренне жаль, что не вышло подробнее об Ингрид, Виктории и Уолтере. Андерсон, как и манговский, сначала несколько раздражал, а к концу растрогал. Алукарду в этих условиях пришлось, наверное, тяжелее всего, но вышло здорово, хотя эгоистично хотелось бы о нем и его тайнах побольше.
Отдельное спасибо за отсутствие "ужастей": содержание и так достаточно тяжелое...
*Теперь у нас есть и брэйн-слэш*
-
-
15.01.2011 в 15:05-
-
15.01.2011 в 15:12Хотя от выполнения такой заявки и ожидаешь подробного обоснуя и раскрытия темы, но я всё равно удивился, обнаружив искомое. Чтобы получить всё удовольствие от фанфика, придётся ещё разок его перечитать и таки да, погуглить.)
Алукард-трансвестит, несмотря на общую трагичность событий, меня повеселил.
-
-
15.01.2011 в 15:22Вы ещё не читали? Ой, жду...
another_voice
Я знаю, что здесь хватает твоих сквиков и очень рада, что остальное перевесило
Масштаб - потряс! Целый новый мир
Мне бы не месяц, а полгода на такой проект... А впрочем, к чёрту, к чёрту
Еще подозреваю кучу аллюзий, но с разбегу вычленила "Имя Розы" (общее настроение и интонация) и "Гамлета".
От влияния «Имени розы» я старательно пыталась откреститься, но когда "роза" вклинилась даже в название, поняла, что бесполезно. А «Гамлет» расцвёл пышным цветом; реальный Хельсингёр как раз и известен в мировой культуре, как Эльсинор.
Очень понравилось переплетение сюжета с Хелловским и распределение ролей.
Старалась
Наверное, попозже открою у себя темку, где можно будет пофлудить о аллюзиях и "кирпичиках"
-
-
15.01.2011 в 15:24Большое спасибо!
Алукард-трансвестит, несмотря на общую трагичность событий, меня повеселил.
Алукард отжёг! ***, буквально
-
-
15.01.2011 в 17:44и Андерсон. С ним было уютно на протяжении всего рассказа.
Rendomski спасибо!
-
-
15.01.2011 в 18:48Спасибо за отзыв!
Совершенно потрясающий Максвелл!
Я слишком поздно поняла, что Максвелл
приревнует падретянет одеяло на себяи Андерсон. С ним было уютно на протяжении всего рассказа.
Угу... Моя инквизиция меня бережёт
-
-
16.01.2011 в 12:31Ах, какая красота! Мне так понравилось))) В частности:
Первое: много вкусных деталей, стилизация под эковское Имя розы - уже прекрасно.
Второе: глобальность идеи АУ, то, как герои вписались в эту вселенную)) Андерсон - монах-доминиканец, в черно-белой рясе, с розарием, с тонзурой (ох, ему бы прямо пошло, я щетаю))) Королева Ингрид - этот титул и это имя подходят Интегре даже больше канонных, имхо)) Все как надо.
В общем, очень правильная продуманная вещь, как мне показалось, спасибо огромное автору!)))
-
-
16.01.2011 в 12:32Такой фик, он действительно требует обмозгования. Я поражена, как вообще его можно было написать за месяц!
Это потрясающе!
Такой Алукардистый алхимик (алукардистый в смысле характера), совершенно крышесносный Андерсон и его отношение к Энрике, папскому престолу и своему месту в жизни.
И очень фактурные второстепенные персонажи, один Юлий чего стоит. Одну эту часть истории можно развивать до полноценного романа)
А девочка Виктория— вроде бы появилась в двух абзацах, а уже зацепила.
Люблю такие вещи, кторые оживают перед глазами, напоминают об уже прочитаном своими намеками, заставляют усомниться в собственной образованности и окапаться историческими книгами)))
Rendomski, спасибо за такое удовольстие!
-
-
16.01.2011 в 19:24Дорогой заказчик, спасибо за затяжку, пошло хорошо
Первое: много вкусных деталей, стилизация под эковское Имя розы - уже прекрасно.
Влияния ИР я до последнего пыталась избежать, потому что куда уж мне до профессионала, но таки не ушла
Андерсон - монах-доминиканец, в черно-белой рясе, с розарием, с тонзурой (ох, ему бы прямо пошло, я щетаю)))
Да, ИМХО, редкий случай, кому эта кошмарная причёска была бы к лицу))). А уж чёрно-белое инквизиторское облачение... Одно удовольствие было его надевать, жалко, что снять до конца не позволили
Королева Ингрид - этот титул и это имя подходят Интегре даже больше канонных, имхо))
Королевой прям горжусь!
Я у себя написала про это хулиганство подробнее, если интересно - милости прошу!
Морана С.
Благодарю за отзыв :hi2
Такой фик, он действительно требует обмозгования. Я поражена, как вообще его можно было написать за месяц!
Я обожаю обмозговывать, но в данном случае пришлось брейнштурмовать и писать
Такой Алукардистый алхимик (алукардистый в смысле характера), совершенно крышесносный Андерсон и его отношение к Энрике, папскому престолу и своему месту в жизни.
Ох, с Алукардом пришлось попотеть, чтобы получился "алукардистый" и в то же время человечный персонаж...
А падре прекрасен. Главное - в одном лагере оказаться, а тогда уж с ним - как за каменной стеной.
один Юлий чего стоит. Одну эту часть истории можно развивать до полноценного романа)
Вот про таких, «познавших истину», романы чаще всего и пишут
Рада, что понравилось! Спасибо ещё раз
-
-
17.01.2011 в 07:30Девочка Виктория да, требует раскрытия ) мало ее, правда.
На самом деле мне представлялось как-то по другому, до того как я начала читать, что там будет жутко оклеветанный бедный Алукард во всех смертных грехах, сожженный на костре за какие-то научные достижения и агнст-агнст-агнст...Но тут довольно близко к этому по сути.
В общем спасибо за приятные
ночныечасы времяпровождения.-
-
17.01.2011 в 23:08Хе, едва узнала вас в гриме
Спасибо за отзыв!
Девочка Виктория да, требует раскрытия ) мало ее, правда.
Пускай будет как есть, «то ли девочка, то ли видение» (С)
На самом деле мне представлялось как-то по другому, до того как я начала читать, что там будет жутко оклеветанный бедный Алукард во всех смертных грехах, сожженный на костре за какие-то научные достижения и агнст-агнст-агнст...Но тут довольно близко к этому по сути.
Бедный невинный Алукард? До такого ООС я ещё не докатилась. Не-а, виновен по всем пунктам
Когда научные достижения слишком разрушительны для данного уровня морали и контроля общества, это тоже очень скверно. Другое дело, что не кострами инквизиции это надо исправлять
-
-
17.01.2011 в 23:36я не помню, мы на вы или на ты?Бедный невинный Алукард? До такого ООС я ещё не докатилась. Не-а, виновен по всем пунктам
Жаль
Когда научные достижения слишком разрушительны для данного уровня морали и контроля общества, это тоже очень скверно. Другое дело, что не кострами инквизиции это надо исправлять
И не Испанским сапогом, но это уже не совсем в тему)
-
-
17.01.2011 в 23:45я не помню, мы на вы или на ты?
На «ты», про грим - это просто цитата...
И, уважаемые организаторы, нельзя ли добавить в шапку фика героическую бету этого эпика, Alasar?
-
-
17.01.2011 в 23:54Добавляем
-
-
22.01.2011 в 00:08Просто сплошной восторг, жаль что быстро кончилось) Хотя я бы это и в двух-трех томах с удовольствием почитала бы, и тоже скорее всего сокрушалась, что оно так быстро закончилось) Я кажется влюбилась в этот мир, хочу такой канон
А еще меня совершенно прет от королевы Ингрид) И какие здесь Алукард и Андерсон замечательные!
-
-
22.01.2011 в 02:08Спасибо огромное за такой эмоциональный отзыв
Я кажется влюбилась в этот мир, хочу такой канон
Тут что не из «Хеллсинга», то из мировой истории, а это, поверьте мне, шикарнейший канон
А еще меня совершенно прет от королевы Ингрид)
Вокруг королевы всё строилось. Я рада, что не особо активное непосредственное участие его Величества в описываемых событиях заслужило такой отклик
И какие здесь Алукард и Андерсон замечательные!
Ох... Душераздирающая парочка...