Арт для Мисс Кимпейл

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

Рисунок с пейрингом Пип/Серас. Рейтинг: R-NC-17, жанр - романс или PWP.

Автор: Astherha L.N. astherha.diary.ru
Персонажи: Серас Виктория, Пип Бернадотте
Тип: гет
Рейтинг: автор не определился, но по идее R
Жанр: романс автор не уверен, он не умеет различать
Предупреждения: нет

@темы: арт, организация Хеллсинг, гет, R

---

Фик для Astherha L.N.

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

Пейринг Ганс/Хайнкель, рейтинг любой, жанр любой, но хотелось бы без насилия и унижения, но ни в коем случае не флафф; авторский фик или перевод.

Название: "…кого приручили"
Автор: Walter Dollneaz
Бета: Ад Иванович Каннибалов
Пары: Ганс/Хайнкель
Рейтинг: PG-13
Жанр: романс. драма. AU
Саммари: Алое на сером.

«…никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали
и мечтали, чтоб время не проходило,
чтобы ничего не происходило, —
но над небом звездочка восходила.

Но проклятая звездочка восходила».

Линор Горалик

В полдень безоблачное небо истекает золотым светом, таким ослепительным, что его назовёт безжалостным кто угодно, кроме Хайнкель: северянка по рождению, она обожает солнце, пьёт его как воду.

Кафе на набережной похожи на ряды игрушечных домиков. Совершенно одинаковые, может показаться, будто настоящее из них — только одно, а остальные — всего лишь череда отражений в бесконечном зеркальном коридоре. В звонкие голоса играющих детей вплетаются хриплые крики чаек.

Хайнкель не любит детей. Точнее, она просто не умеет с ними управляться, в отличие от Юмико, в которой души не чают все, от вопящего младенца до прыщавого подростка. Вот и сейчас хоровод малышни окружил её; крохотные ручонки тянут за строгую чёрную юбку, выпрашивая внимания с настойчивостью голодного птенца, круглые глазёнки смотрят с обожанием. Хайнкель стыдно себе в этом признаваться, но она немного завидует птичьей лёгкости подруги.

Сама-то Хайнкель Вольф с ранней юности обеими ногами твёрдо стоит на земле: никаких мечтаний, никакой романтики, никаких устремлений, кроме веры… И потом, кто-то же должен всегда заботиться о том, чтобы воздушная Юмико не взмыла в небеса раньше срока.

Обычно Хайнкель довольна своей жизнью и своим характером — кто это, в конце концов, сказал сему грешному миру, что женщина обязана всегда быть молчаливой, добросердечной и кроткой? — но сегодня нарастающее раздражение, копившееся ещё с утра, наводит её на грустные мысли. Может, всему виной очередное ежемесячное свидетельство её женской природы, может — слишком шумная и яркая набережная с веселящимися людьми. Или неуважение, которое проявил один из чинов Ватикана, изъявив желание видеть их с Юмико своими телохранителями на некой важной встрече.

Встреча, может, и важная, и место, для неё выбранное, отвечает всем канонам классических шпионских романов: нигде не бываешь так одинок и незаметен, как в бурлящей толпе. Хайнкель любопытна, Хайнкель, как она сама для себя решила, неглупа — как раз в меру для того, чтобы подмечать детали и выстраивать логические цепочки, но не интересоваться больше, чем следует, чужими делами.

Когда — если — понадобится, она без труда вспомнит и до малейших деталей отобразит в отчёте и эту встречу, и сколько она продлилась, и как выглядела и вела себя до и после неё важная ватиканская «шишка».

А пока остаётся только сидеть в лёгком плетёном кресле и потягивать через соломинку апельсиновый сок, наслаждаясь одновременно и овевающим лицо свежим бризом, и напекающим макушку яростным солнцем. Ах, ну и не забывать наблюдать за двумя склонившимися друг к другу мужскими силуэтами в тени увитой плющом крыши.

Хайнкель дрейфует в мареве жаркого полудня и пелене окружающих голосов, как вдруг замечает, что к её столику направляется официант с подносом. Она думает, что паренёк перегрелся на солнце и перепутал заказы, но тот с лёгким поклоном выставляет на столешницу сначала сверкающий тонкостенный бокал, а потом — оплетённую соломой бутылку, от которой, как и от бриза, веет благородной прохладой. Не спеша, отточенными движениями, откупоривает её — плывёт в воздухе приятный аромат, не столько спирта, не столько винограда, сколько...

— Что это? — резко спрашивает она, бросив взгляд сначала в сторону «нанимателя» (нет, тому бы точно не пришло в голову таким образом заботиться о телохранителе), потом в строну по-прежнему беззаботно резвящейся с детьми Юмико.

— Попробуйте, мадам, — снова поклонившись, отвечает официант. — Прекрасный год, прекрасный букет!

— От кого это? — Хайнкель привстаёт, жестом пытается остановить паренька, уже наклонившего бутылку над бокалом, но плевать он на неё хотел со своей услужливой непреклонностью, вот оно — превосходство цивилизованной наглости над грубой силой. — Здесь какая-то ошибка.

Официант с понимающей улыбкой качает головой, потом фамильярно придвигается ближе. Хайнкель осторожно запускает руку под мышку, где, скрытый белым полотняным пиджаком, надёжно покоится в кобуре небольшой револьвер. Но официант всего лишь заговорщицки подмигивает и лёгким кивком указывает куда-то в сторону угловых столиков под тентами.

— Мадам от поклонника, — говорит он, еле шевеля губами.

Хайнкель оборачивается, ожидая чего угодно, ей ли не знать, что с таких вот безобидных подарочков зачастую начинаются самые страшные и кровавые заварушки.

Наверное, поэтому внутри и ёкает так странно и предвкушающе: подумать только, якобы «поклонник»…

Сначала ей кажется, что официант солгал или ошибся, столики пусты, но потом она видит за самым дальним высокую мужскую фигуру, досадливо стряхивает с носа затемнённые очки и вглядывается пристальнее, досадливо щурясь. Это что ещё за новости… правда, что ли, поклонник?

Да за кого её тут принимают!..

Она в ярости закусывает губу, но тут же заставляет себя успокоиться, представляет, как выглядит со стороны: простое (но на её взгляд слишком открытое) белое платье, кокетливый пиджачок… Скучающий вид и коктейль, пусть и безалкогольный, в одной руке, сигарета в другой… Какой стыд!

Спрятавшееся было плохое настроение немедленно возвращается и вступает в свои права. Хайнкель нервно распрямляет до того скрещённые ноги, сжимает колени: да, ещё и поза… как у уличной девицы. Вздумала вообразить себя «настоящей женщиной»… вот как с женщиной с ней и обошлись! Немедленно следует подойти к незнакомцу, объяснить (без грубости, думает она, только без грубости — безразличен ей, Хайнкель, какой-то местный дурак), что он ошибся, и вернуть деньги за вино. И поскорее, пока он не подумал, будто сумел её смутить.

— Мадам, попробуйте! — взывает официант, но она уже отодвигает стул и идёт к незнакомцу, раздражённо чеканя шаг, когда длинный шёлковистый подол платья обвивается вокруг её икр.

— Послушайте, — начинает она, но осекается, когда неизвестный встаёт. Хайнкель не привыкать к высоким мужчинам, но этот высок как-то уж запредельно — больше семи футов. Она и сама не коротышка и всегда глядит собеседнику в глаза (а лучше — сверху вниз), но сейчас ей приходится задрать голову, чтобы посмотреть в загорелое лицо, на котором ярко выделяются ослепительно голубые, как холодное небо её родины, глаза.

Раздражение охватывает её с новой силой: так неприятно ощущать себя маленькой, жалкой и смешной под этим внимательным чужим взглядом.

Она хлопает себя по боку и только в этот момент соображает, что, торопясь, забыла сумочку с деньгами на стуле. Нет, её не украдут, конечно, попробовали бы только, но Хайнкель будет выглядеть вдвойне глупо со своими претензиями и беготнёй туда-сюда по кафе.

— Ваш подарок, — продолжает она, — это…

Она так и не успевает договорить, что — ошибка, оскорбление, унижение, глупость? — как совершенно неожиданно незнакомец берёт её ладонь в свои и, не успевает Хайнкель вырвать руку, опускается на одно колено.

Теперь она действительно может посмотреть на него сверху вниз, но вместо этого вертит головой: сейчас все окружающие должны смотреть на неё и ухмыляться, но очевидно, что до происходящего под тентом никому и дела нет.

И, не успевает Хайнкель хоть слово сказать, незнакомец прижимает её ладонь к своим губам.

Это жадный и бесстыдный жест, и он поражает её гораздо больше, чем неожиданно подаренное вино, чем упорное молчание (возможно, он турист и не знает языка? — проносится в её логичных и упорядоченных мыслях) «поклонника».

Хайнкель кажется, что к костяшкам пальцев нагло и быстро прикасается влажный горячий язык; она ахает от неожиданности и выдергивает руку из крепкой хватки. Но — подсказывает ей всё та же надменная логика — на самом деле её просто отпустили, ведь этой узкой длинной мужской ладони ничего не стоило одним движением сплющить её пальцы — уж в таких вещах Хайнкель Вольф разбирается.

По-прежнему молчащий незнакомец плавно поднимается и, до сего момента серьёзный, неожиданно улыбается, широко и по-мальчишески, и смотрит на неё, широко раздувая ноздри длинного прямого носа, будто чует неизвестный Хайнкель, но очень сладкий запах.

А потом, вновь опережая оцепеневшую Хайнкель, ровной спокойной походкой удаляется, оставив её в полном замешательстве смотреть в его обтянутую простой рубашкой спину.

Она рассеянно трёт пальцы, чувствуя, что на щёки отнюдь не из-за жары набегает малиновый румянец. Никому ещё не удавалось за такой короткий срок выставить её идиоткой! Проклятые туристы! Проклятые мужчины!

Танцующе, словно плывя в жарком воздухе, к ней наполовину подходит, наполовину подбегает озабоченная Юмико, за подол которой цепляются пара черноглазых хохочущих малышей.

— Хайнкель? — теребит та её. — Да что случилось, Хайнкель, что это был за молодой человек?

Значит, даже Юмико заметила эту глупую пантомиму!

— Да ерунда, — отрубает Хайнкель. — Перегрелся тут на жаре какой-то псих.

Юмико, как и всегда, заслышав грубый тон, огорчённо качает головой:

— А у него такое спокойное лицо… Одухотворённое…

Хайнкель готова взорваться и долго-долго вдалбливать бестолковой восторженной подруге, что щенячья мордочка ещё не значит, что перед тобой не молоденький волчонок, но заставляет себя промолчать.

Благо, встреча, похоже, наконец-то закончилась и важное лицо из Ватикана пробирается между столиками, суетливо обтирая платком вспотевший и бледный лоб.

Когда они уже должны уходить, Хайнкель, всё ещё в рассеянной задумчивости стоящая перед столиком незнакомца, замечает какой-то клочок бумаги между салфетницей и солонкой и, сама не понимая, зачем это делает, берёт его и воровато прячет в карман.

***

Пробегает неделя, уносит с собой влажную средиземноморскую жару, взамен дарит (или швыряет под ноги, как думается раздражённой Хайнкель) моросящие дожди с холодным ветром.

Юмико (точнее, Юмие) спешно увозят на частном корабле — снова нервный срыв, снова истерики, снова психиатры и лекарства.

Ватикан заботится о детях своих, но Хайнкель от этого не становится менее грустно. Она стоит на причале, сжимая в окоченевших пальцах ручку зонта, вглядывается в почти английские туманы и безмолвно молится, обращаясь к Создателю всего сущего, который, говорят, иногда бродит там, в тумане, заглядывая в души человеческие.

Наверное, молитва выходит у обиженной Хайнкель не слишком искренне, потому что в лицо издевательским плевком летит солёная вода, смывает с губ невесть зачем нанесённую розовую помаду.

Обругав себя за глупую самонадеянность и наглость по отношению к мотивам Создателя, Хайнкель бредёт домой — точнее, в съёмную квартирку, на которой предстоит жить ещё недели три. Покупает по дороге готовую пиццу, большую бутылку сладкой колы. Привычно приостанавливается перед вишнёвым йогуртом на прилавке, но потом напоминает себе, что покупать его не для кого, найдётся кому напоить им Юмико. Забегает в аптеку, скрупулезно и тщательно подбирает по списку лекарства от простуды, но долго стоит перед витриной, глядя на своё бледное, с покрасневшим носом отражение и выходит, так ничего и купив.

Ей не привыкать подолгу быть одной, не привыкать заботиться только о себе, но сейчас, закуривая на узком балконе, где от соседского окна одурманивающе пахнет гниющими пышными цветами, Хайнкель думает, что сам воздух этого маленького туристического городка действует на неё разлагающе.

По крайней мере, никогда раньше при взгляде на хихикающие обнимающиеся парочки, на всплывающие в небо разноцветные воздушные шарики, на букеты, сувениры, кареты для прогулок молодожёнов ей не хотелось плакать от чего-то, похожего на бессилие.

Хайнкель молода, но, думается ей, быть может, сожаление о ненужном и далёком — это и есть старость?

Уезжать, бежать отсюда при первой же возможности, назад, в круговерть её обычной жизни, к благодушному спокойствию святых отцов и их же яростному, почти что женскому коварству.

Она докуривает, кидает окурок вниз, точно в центр опрелой, залитой дождями клумбы в виде сердца и идёт в сырую прохладу так до сих пор и не обжитой комнаты. Это Юмико умеет придавать уют любому месту, у Хайнкель такого дара нет, но сейчас ей так хочется на время обрести его… Хоть самой себе доказать, что осталось в ней ещё что-то от обычного человека, помимо извечной её самостоятельности, которую просто девать некуда.

А бардак, ко всему прочему, стоит страшный, её и Юмико вещи вперемешку, с тех пор, как Хайнкель с отцом Константином в жуткой спешке искали по всем карманам некстати пропавшие визы и паспорт на имя Такаги. Забыв, что обещала себе и квартирной хозяйке не курить в комнатах, Хайнкель, зажав губами фильтр очередной сигареты, принимается складывать на кровати одежду: нижние юбки (и как ей не жарко?) Юмико, ночную рубашку (это в стирку), пиджак с пристроченными изнутри ремнями для кобуры…

Белое платье, раздражающе вызывающее в своей простоте, выскальзывает из запотевших рук, а когда Хайнкель поднимает его, на тёмном полу остаётся лежать выпавший из кружевного кармана белый квадратик.

Ах, ну конечно же, ведь тот назойливый (и страшный — страшно наглый!) тип из кафе оставил что-то вроде визитки. Хайнкель не прочь сейчас с кем-нибудь поскандалить, заодно и вспоминает, что так и не вернула деньги за вино, а быть в долгу она просто ненавидит.

Странная визитка — картонный прямоугольник дорогой бумаги, но на нём ни имени, ни адреса, ни рода занятий, всего лишь местный номер. Наверняка заказана специально, чтобы клеить по кафе девиц.

Ну что же, пусть убедится, что не все женщины такие, какими бы ему хотелось их видеть!

Гудок, второй, третий — на том конце никто не берёт трубку, и Хайнкель начинает уже жалеть о своём порыве: ну что она привязалась, подумаешь, какой-то Казанова… Перед лицом вечности всё обращается в прах, учил её когда-то воспитатель, но наука не пошла впрок — Хайнкель позорно мелочна и мстительна…

В трубке щёлкает, раздаётся раздражающее попискивание и, наконец, выжидательное молчание.

— Алло, — говорит Хайнкель, плечом прижимая телефон к щеке. — С кем я разговариваю? Алло? — Тишина, похожая на ту, что слышишь, приложив к уху морскую раковину, служит ей ответом.

Потом на том конце провода очень медленно кладут трубку. Хайнкель слушает короткие гудки до тех пор, пока забытый окурок чувствительно не прижигает пальцы.

— Ну и придурок, — говорит она с лёгким удивлением.

И ложится на постель, прямо в ворох так до конца и не свёрнутых-сложенных юбок, брюк и рубашек.

***

Человеку, который не привык отдыхать, трудно воспринимать неожиданный отпуск. Хайнкель мается, чувствуя себя ненужной и забытой, ест в три горла и немного толстеет за три дня, не слишком, конечно, но достаточно, чтобы собственные бёдра неожиданно показались ей слишком крупными.

Бегать по утрам — лучший выход, идеальный способ поддерживать форму; она выходит очень рано, когда над городом только занимается рассвет, вешает на шею цепочку с ключом и, мысленно повторив в уме маршрут, без подготовки срывается в быстрый, слишком быстрый для простой зарядки бег.

Узкие улочки петляют, заставляя её запыхаться, но, выбежав в парк, Хайнкель вздыхает полной грудью — хочется закричать, завыть от нереального чувства свободы, что скользит, обгоняя её, в воздухе. Пустота. Звенящая тишина. Запах мокрой земли. Она вновь ускоряется, дорожки здесь прекрасные, будто идеально приспособленные под её кроссовки.

Но радость тускнет и блекнет, когда сзади доносится чужое ровное дыхание. Хайнкель стискивает зубы и прибавляет скорость, а звук дыхания всё ближе и ближе. Подумать только, даже утренний моцион она не может нормально совершить!

На мгновение Хайнкель даже чувствует себя загнанным кроликом, но сдаваться так просто не собирается, лёгкие у неё, несмотря на курение, отличные, ноги сильные — она выдержит.

Её преследователь всё ближе, один крутой поворот — и они уже бегут рука об руку по широкой дорожке. Соревнование абсолютно молчаливое и такое же сумасшедшее. Хайнкель бросает случайный взгляд (пот ручьями течёт со лба, щиплет глаза) вбок и обомлевает — лицо бегуна ей знакомо.

Да-да, те же спокойные голубые глаза, белые, выгоревшие, наверное, на солнце — а выглядят как седые, — короткие волосы и, конечно, рост как у Пизанской башни. Даже рубашка, кажется, та же, в которой он был в кафе.

Хайнкель с силой прикусывает изнутри щёку и делает последний рывок, на изломе собственных сил. Будь она проклята, но так издеваться над собой не позволит. Сейчас обгонит его вон у того дерева, остановится и спросит, какого чёрта он её преследует.

А незнакомец даже не запыхался, бежит с ней нога в ногу, хотя без проблем мог бы обогнать.

Она готова мчаться до тех пор, пока не упадёт замертво, но ему, похоже, надоедает, он легко вырывается вперёд и заступает ей дорогу. Хайнкель ни за что в этом не признается, но она счастлива наконец-то окончить эту безумную (всё равно что волчью, мелькает в голове) гонку, рваными глотками пьёт теплеющий утренний воздух и пытается унять бешеный стук сердца.

«Победил, сволочь», — устало мечется у неё в голове навязчивая мысль.

Незнакомец молчит, но попыток к неуклюжей мужской галантности не предпринимает — и хорошо, иначе бы Хайнкель…

— Что вам… Что вам нужно? — договаривает она со второй попытки. — Какого чёрта вы за мной тащитесь, что вы молчите, ну же!

Он дружески протягивает ей развёрнутую кверху ладонь, на которой лежит ключ с порванной цепочкой — от её квартиры.

***

Всё-таки воздух здесь странный, думает Хайнкель. Располагающий к неожиданным знакомствам и странным поступкам. Вечер плывёт над парком, сигаретный дым вплетается в сумерки, мошкара крутится у фонарных огоньков.

Ганс — так зовут её нового знакомого, он сам несколько (три? четыре? больше?) дней назад написал своё имя — только имя — на листке из блокнота и протянул ей.

Забавно, но Хайнкель так и не может понять, то ли он немой, то ли и впрямь говорить вслух предпочитает только на каком-нибудь редком языке, редком — потому что на фразы на французском, английском и немецком он качает головой, хоть и без проблем понимает каждое обращённое к нему слово.

Так или иначе, но пока они переписываются, точнее, она говорит, а он, если есть, что ответить, пишет по-итальянски несколько коротких фраз в блокноте.

Это игра, конечно, не больше, чем игра, но впервые Хайнкель чувствует себя наравне со всеми в этом крохотном, но блестящем и живом городе, когда идёт по вечернему бульвару, а рука её покоится на чужой полусогнутой руке.

Хайнкель поначалу немного опасается его, как она старается себя убедить — закономерно, ведь любой незнакомец по определению представляет угрозу, эта константа ей знакома и привычна.

С другой стороны, очевидно, что она по-настоящему нравится Гансу, иначе не преследовал бы он её с такой настойчивостью. И не вёл бы себя так странно по-джентльменски…

…что, впрочем, не отменяет того, что часто Хайнкель Вольф хочется стать перед зеркалом, надавать себе пощёчин и обозвать дурой.

Вместо этого она красит перед зеркалом губы. Алой помадой.

Многих блондинок просто убивает красное, но не её — наоборот, рот становится чётким и каким-то жестоким, завитые и зачёсанные назад (ничего сложного, о нет, она не собирается слишком стараться, она презирает мирскую суету) волосы придают лицу серьёзное высокомерное выражение.

Ганс выглядит впечатленным.

Растаяла из-за пары даже не высказанных вслух комплиментов, из-за чужой внимательности, из-за приятного ощущения, когда можно пройтись на цыпочках по парапету, а тебя поддерживает кто-то сильный и внимательный, перед кем не стыдно плакать от удара — потому что ты просто не упадёшь.

«Дура, — говорит она себе, — дура. Вы даже не переспите никогда». Нет — и слава Создателю, до такого греха — прежде всего, перед самой собой — Хайнкель Вольф не опустится.

Правда, стыдно сказать, ни о чём таком речь и не шла.

Может, думает Хайнкель, Создатель послал кого-то, чтобы тот напомнил ей о дружбе? Просто о дружбе?

Чушь, кощунство — Юмико, вечного ребёнка Юмико, вечное чудовище Юмие, ничто не заменит (да и не надо заменять, совсем скоро, и месяца не пройдёт, они снова встретятся), но…

Она становится болтливой, почти как обычные щебечущие девицы, но когда один из собеседников постоянно молчит, странно, что разговорчивость другого будто бы тоже сглаживается, сходит на нет. Что они, эти пять фраз в час, пусть это и много для Хайнкель Вольф?

Однажды она всё-таки заводит разговор о вере.

— Ты не католик? — спрашивает она небрежно.

Ганс качает головой, не сводя с неё пристального взгляда слегка суженных глаз. Каждый раз от такого взгляда Хайнкель немного не по себе, словно Ганс… она не знает… присматривает, какой кусок от неё лучше отхватить? Но это смешно.

— А я католичка, — продолжает она. — Даже немного больше, чем просто католичка.

Он улыбается и неожиданно тянет за краешек блокнота, покоящегося под её рукой. Не торопясь, черкает в нём что-то.

«Не имеет смысла, во что ты веришь. Главное — результат».

— Результат? — пожимает она плечами. — Да, думаю, я выдаю неплохие результаты.

«Я знаю».

Хайнкель не понимает проскальзывающего в его взгляде… восхищения?

Она не сразу возвращает блокнот, охваченная странным желанием просмотреть предыдущие беседы: странно и непривычно пытаться восстановить их по одним лишь коротким ответам, но она и так прекрасно помнит, что когда-то они говорили о людях, когда-то, кажется, о войнах…

Был разговор о животных, странный и короткий, вроде бы, о волках…

Хайнкель кажется, что мир вокруг, и дело не только в Гансе, словно готовит её к чему-то, что потребует невозможного напряжения сил; так идёшь, ощущая, что сам воздух вокруг тебя готов зазвенеть…

...Она думает о чём-то вроде экзамена, в голову лезут воспоминания о клинической смерти, о которой рассказывала как-то Юмико.

— По-твоему, Ганс, что происходит с людьми, когда они умирают?

«Не думай об этом, — говорит ей и без линейки ровная строка в блокноте, — пока не придёт время для той смерти, что предназначена тебе».

Хайнкель некоторое время смотрит в зеркальное стекло ресторана, думая о текущих по ту сторону его людях, каждый из которых подвержен сотне жалких страстей, среди которых нет места мысли о смерти.

А когда поворачивается к столику, видит, что Ганс бесшумно ушёл, оставив оплаченный счёт и листок из блокнота.

«Есть только одно место, где смерти нет, это место — по ту её сторону».

***

Очень хорошо, что Ганс не появляется дня четыре. По крайней мере, так думает Хайнкель. Теперь она гораздо больше напоминает прежнюю себя. Убирает помаду. Снова много курит ночами — полнолуние, в полнолуние заснуть невозможно, да ещё окрестные псы, точно с ума сошли, воют все как один. Будь её воля (и захвати она с собой глушитель), перестреляла бы их всех. Но приходится засыпать ранним утром под тоскливый и какой-то облегчённый перелай.

Так совпадает, что псы умолкают на пятую ночь, а наутро Ганс с букетом роз стоит под её окнами. Выспавшаяся Хайнкель воспринимает существующую реальность гораздо более благосклонно, чем прежде.

Маленький червячок, надсадно шипящий у сердца, что кавалер сбежал, не получив того, что нужно всем мужчинам, да вернулся с новой надеждой, безжалостно задавлен каблуками новых туфель.

Хайнкель с удивлением обнаруживает, что ещё не разучилась танцевать. Чувство ритма у неё превосходное, ну что же, оно и неудивительно, ведь драться — всё равно что вести танец со смертью, а драться она умеет прекрасно. Тем приятнее ощущать себя в сильных руках хрупкой и нежной, отпор дать не способной.

Насчёт отпора — это, естественно, тоже игра, вздумай Ганс распустить руки, Хайнкель быстро покажет ему расположение болевых точек на человеческом теле. Но он ничего такого и не думает делать, ей иногда кажется даже, будто то, не столь и давнее прикосновение языка к руке было всего лишь галлюцинацией.

А жаль даже, таким оно было лёгким и летящим, будто Ганс пробовал её на вкус…

Курортный сезон только входит в разгар, ведь ещё далеко не середина лета. Хайнкель удивляется людям вокруг себя: одни и те же праздные лица, они способны танцевать и пить всю ночь напролёт, а наутро встретиться ей в булочной, свежие, как пташки божьи или только что извлечённые из печи круассаны. А она, закалённая, выносливая, тренированная, по утрам мрачна как волчица, и даже обильный завтрак не сглаживает её мизантропии.

«Есть что-то, что ты можешь назвать самым дорогим для себя?» — спрашивает Ганс однажды.

Она с минуту всматривается в чёткие строгие буквы, выстроенные ровно, будто солдаты на плацу. Предложение составлено идеально правильно, немного даже канцелярски, словно по учебнику, это лишний раз подтверждает, что итальянский для её собеседника не родной. Но в голубых, как небо над их головами, глазах искренний интерес, что сглаживает официальную сухость записки.

Хайнкель слегка улыбается, думая, что Ганс, должно быть, хочет услышать что-нибудь про себя, это было бы так типично…

Она отвечает, тщательно подбирая слова. Осторожно, чтобы не сболтнуть лишнего — мало ли, что… Про детство, про приют, про учёбу… Вскользь упоминает о много значащей для неё работе, с намёком замечает, что обычно отдаёт ей большую часть своего времени… Какая работа? — Гуманитарные миссии.

Рассеянно черкая на листке бумаги, рассказывает про Юмико: подруга, коллега… необыкновенная душевная чистота…

Может быть, в этот момент что-то меняется в её лице, потому что Ганс внезапно перегибается через стол, берёт её руку и прикасается к ней сухими горячими губами.

Хайнкель вздрагивает — облюбовавшие небольшую площадь голуби выбирают именно этот момент, чтобы разом взлететь, шумно хлопая крыльями.

***

Продавцы способны даже дьявола в аду уболтать на покупку какой-нибудь ненужной вещи, что уж говорить о грешной и не способной противостоять соблазнам Хайнкель Вольф.

Она только успевает, обвешанная пакетами и сумочками добраться до квартиры, как небо, полдня растягивающее над городом чёрные низкие тучи, разражается ошеломительной грозой. Конечно, моментально выбивает пробки; приходиться зажигать по всей спальне свечи.

Но даже в свете их неверных, жёлтых, как глаза демонов, огоньков Хайнкель не может удержаться от соблазна распотрошить пакеты с самыми соблазнительными покупками. Крема и духи занимают уже порядком заставленную полочку перед зеркалом, наступает черёд главного сегодняшнего сюрприза — пакета со скромным логотипом, скрывающего в своих строгих бумажных глубинах вещь, в которую Хайнкель влюбилась с первого взгляда.

Алое, шёлковое, невозможно узкое платье — от него дух захватывает у самой Хайнкель.

Что уж говорить о Гансе, с его забавной страстью увидеть в Хайнкель кого-то вроде Марлен Дитрих.

Фройляйн Вольф умная женщина. Образ — всего лишь образ, тем более такой растиражированный. Можно и скопировать его, воспользоваться дешёвой популярностью, если это понравится её…

Кому?

Она предпочитает об этом не думать. Торопливо раздевается и натягивает на себя платье, как прохладный шёлковый футляр. Под него нужно было бы и подходящий бюстгальтер купить, но об этом она забыла, и ничем не поддерживаемая грудь не очень-то выигрышно смотрится. И всё равно Хайнкель любуется собой: отросшие белокурые волосы и отдохнувшее светлокожее лицо как нельзя лучше оттенены струящимся огненным алым.

Простояв так некоторое время, она собирается уже раздеваться и идти спать, как вдруг в череде следующих один за другим громовых раскатов слышится знакомый настойчивый звон.

— Алло? — рассеянно говорит она в трубку. Может, это звонит привратник с первого этажа или кто-то ошибся номером…

Первое же слово рассеивает её заблуждения. Она кивает и машинально поддакивает, но мысли её мечутся и прыгают как рыбки на осколках аквариума.

Через пять минут она кладёт трубку и бессмысленно смотрит в стену. Билеты. На завтра. Срочный вызов. Дела Тринадцатого отдела.

Зеркало отражает испуганную девочку, натянувшую материнское платье. Сгорбившись, Хайнкель идёт к ванной комнате, но новый звонок — на сей раз в дверь — останавливает её.

Как была босиком и со сползшими бретельками платья, она бросается открывать, ведомая чем-то, что сама презрительно зовёт «интуицией». И не ошибается, на пороге стоит Ганс, вымокший, кажется, до самых костей.

— Проходи… — говорит она, уже не думая о том, что в комнате страшный, чудовищный бардак и повсюду горят чадящие свечи. — Я сейчас принесу полотенце.

«Господи, — думает она в ванной комнате, изо всех сил стараясь не зареветь, — что я сделала не так, отчего и почему моя свобода превратилась во что-то, что связывает меня сильнее и болезненнее, чем любые веревки?»

Когда она возвращается, Ганс сидит на кровати и что-то пишет в блокноте.

Она протягивает ему полотенце, машинально принимая в ответ листок с одной ровной строкой:

«Мне необходимо уехать».

— Далеко? — спрашивает она, быстро облизнув губы. — Надолго?

Уголки его рта приподнимаются в насмешливой полуулыбке, Хайнкель уже знает, что это означает: «Не знаю и не могу знать».

— Какая жалость, — механическим голосом продолжает она, — я тоже вынуждена покинуть город, и вряд ли вернусь сюда в ближайшее время…

Он накрывает её руку своей, холодной и мокрой. Хайнкель закусывает губу и читает, что написано в очередном листке, вырванном из блокнота криво, кое-как… так непохоже на аккуратного Ганса.

«Пожалуйста, помни, что результат имеет превосходство над целью его достижения».

Она нервно хихикает:

— На что ты намекаешь?

Ганс качает головой, рассеянным жестом отбрасывает облепившую лоб белёсую чёлку. Новый листок, чернила расплываются из-за водяных капель. Даже в свете свечи можно прочесть только «…раз, когда ты рада будешь меня…» Видеть? Увидеть? Снова увидеть? Раз? Рад?

Она не может разобрать и почему-то не переспрашивает. Встаёт и сжигает листок в пламени.

Снова поворачивается к кровати: у Ганса задумчивый вид, голова опущена. Хайнкель протягивает руку, чтобы коснуться его щеки, и за секунду до ответного жеста угадывает, что сейчас он возьмёт её тёплую руку в свои ледяные ладони и легко пробежится губами по костяшкам пальцев.

— Ганс… — жалко и жалобно выдыхает она.

Он выпускает её руку и встаёт, опять, в очередной раз оказавшись выше Хайнкель — ох, как удивилась бы она, будь это не так, — и качает головой.

— Останься, Ганс…

Он снова коротко, почти как мокрая собака, мотает головой и идёт к двери. Хайнкель бросается следом и хватает его за мокрый рукав. Её тонкое платье уже всё вымокло и липнет к телу, наверное, будет безнадёжно испорчено, если сегодня же не отдать в сушку… Ганс мягко высвобождается, отстраняя её как ребёнка.

Она почти до крови закусывает нижнюю губу. Резко щёлкает дверной замок, и словно по этой команде по всему дому зажигается свет.

Тогда Хайнкель опоминается и выскакивает из квартиры, по-прежнему босиком, выбегает на площадь перед домом, и в тот же момент бьющие наотмашь косые струи ливня ослепляют её. Гром гремит как далёкие взрывы.

— Ганс! Ганс!

Она натыкается на него почти наощупь и в первый момент порывается броситься прочь — что это ещё за неожиданная преграда! — но сильные руки хватают её за плечи. Проморгавшись, она видит склонившееся над собой бледное, серьёзное, трогательно отрешённое лицо и, больше не раздумывая, приподнимается на цыпочки и прижимается губами к холодным, мокрым и солёным губам.

Сначала он не отвечает, и испуганной, как девчонке на первом свидании, Хайнкель кажется, будто она целует статую. Но потом чужой рот поддаётся, губы размыкаются, а её спину с неожиданной силой охватывает рука.

Хайнкель зажмуривается и обнимает Ганса за шею, в то время как его ладони скользят по её бокам, ягодицам, бёдрам… Пальцы бесстыдно подхватывают и задирают подол на самом деле страшно коротенького платья, и Хайнкель запрокидывает голову и ахает — ещё и потому, что ненасытные губы оставляют её рот, скользят по скуле, прихватывают оказавшуюся неожиданно чувствительной мочку уха и нежную кожицу за ней и спускаются к шее.

— Ганс! — выдыхает она в чужое плечо, когда шершавая ладонь смахивает с ключицы шелковую бретельку, приспускает платье и принимается легонько, но жадно поглаживать грудь, задевая большим пальцем пока что скрытый тканью сосок. — Боже мой, Ганс…

Она изгибается, трётся бедрами о его ноги, и платье задирается ещё сильнее, почти до трусиков — а горячие, словно в лихорадке, пальцы Ганса уже скользят по коже, поднимаясь всё выше. Хайнкель жалобно стонет, подставляя поцелуям горло, грудь, ямочку между ключицами…

Как вдруг обе его ладони охватывают её лицо, а жадный требовательный рот вновь впивается в её губы с жадностью голодного вампира, она не успевает отвечать и задыхается, потому что сердце бьётся слишком сильно и торопливо.

— Ганс! — кричит она, когда он её отпускает. — Ганс!

Но он пропадает, всего лишь отступив на шаг, серые тени дождя прячут его, как волчья шкура, и как бы ни звала Хайнкель, в ответ доносятся лишь глухие литавры далёкого грома.

Что-то подсказывает ей, что звать и бежать куда-то бессмысленно — его уже не догнать.

@темы: завершено, мини, организация Искариот, организация Миллениум, гет, фики, AU, PG-13

---

Фик для Граф.Ди

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

фик на пару Гёрликард/Волтер (по Рассвету), ангст, рейтинг любой.

Название: Скарфинг, или Я успею остановиться
Автор: Дориана Грей
Бета: Levian
Герои: Уолтер/Герликард.
Рейтинг: PG
Жанр: ангст.
Саммари: Иногда можно не успеть.
Предупреждения: AU.
Примечание автора: Мое восприятие ангста может отличаться от восприятия заказчика, поэтому в жанре не уверена.
Дисклеймер: всё не мое.
Примечание: на фест «Махнемся не глядя».

Затянуть

— Ты куда? — отчаянно крикнул Уолтер, на мгновение почувствовав, что ему нечем дышать.
Но девочка в белом, удивительным образом являющая собой Алукарда, уже исчезла верхом на своем безумном передвижном гробу.
Уолтер мог поклясться, что никогда и ничего не боялся, но как можно было назвать эту тошноту, которая подбиралась к горлу, липкий смрад, который шел не только изнутри, но и из-за спины, где раздавалось шумное сопение зверя.
Уолтеру не нужно было оборачиваться, чтобы понять — позади именно зверь. Молчаливый шофёр майора не дышал так шумно, и его дыхание не было столь зловонным.
От этого зверя сбежал напарник — бессмертный вампир Алукард.
Это не страх, это просто тошнота охватывает Уолтера, запускает свои лапы в голову, заставляет голову кружиться, а обоняние становится таким чувствительным, что Уолтер боится выблевать свой страх под ноги твари.
Страх.

Ослабить

— Почему ты меня оставил? — Уолтер не хочет знать ответ, он хочет ударить Алукарда, причинить ему боль, заставить его мучиться.
Но он слишком хорошо знает, что боль для Алукарда лишь забава, и позволяет себе только сжимать кулаки, заставляя произносить слова, складывать из них фразы.
— Ну, ты же справился? — вопросом на вопрос отвечает Алукард, который лениво лежит на постели, словно и в самом деле использует это ложе для сна, как все обычные люди.
Он лежит как всегда, закинув ноги на изголовье кровати, положив руки под голову — Уолтер за свои годы службы хорошо изучил привычки вампира. Правда, девочка выглядит в этой позе потешно и её голова не достает до другого края постели, а ноги задираются совершенно неприличным образом.
Точно, он, Уолтер, не бьет девочек! Эта мысль заставляет юношу воспрянуть духом.
«Девочка» ухмыляется, словно читает мысли напарника.
Впрочем, все мысли мальчишек и так большими буквами написаны на их всегда разгоряченных лбах.
— Едва-едва, — уходит от ответа Уолтер.

Затянуть

Уолтер устает. Бесконечный бой изматывает его. Пот катится по спине и вискам, руки начинают едва заметно дрожать.
Он всего лишь человек, пусть очень ловкий, сильный, особенный…
Уолтер почти никогда не завидовал Алукарду, который жил вечно, менял облик и не боялся умереть. Мальчик, как и все мальчики, хотел быть самым сильным, самым-самым, но человеком.
Почти, потому что сейчас он думал о своей смерти. Он видел, как пульсируют его вены и артерии, которые словно притягивают этим движением крови Тварь. Предатели.
Так же они пульсируют, если рядом Алукард.
Наверное, дело в том, что он вампир, кровь готова излиться, она часть Уолтера и тоже чует смерть.
И вот теперь, когда Алукард где-то далеко, а Уолтер сам не понимает, почему тварь снова оказывается за его спиной и почему он не успевает развернуться…
На плечи ложатся тяжелые лапы. Когти рвут рубашку, эта тяжесть и утомление заставляют Уолтера согнуться ниже.
«Еще только мгновение, — мысленно молит он. — Я снова увернусь, я уйму эту дрожь».
Нет.

Ослабить

— Я всё равно ничем бы тебе не помог, — Алукард встает, её длинные волосы словно тяжелая чешуя обрамляют лицо, шею и плечи. — А так мне удалось познакомиться со всеми остальными. Они такие… забавные.
Уолтер не отвечает, обиженно сопит носом, уставившись на свои начищенные туфли.
— Ты бы без труда справился с любым из них, — добавляет Алукард, неожиданно оказываясь за спиной Уолтера.
Эти слова она шепчет куда-то в шею Уолтера, но тому не страшно. Он давно привык поворачиваться к вампиру спиной, не бояться нападения, а уж когда Алукард всем своим видом являет такую нежную беззащитность…
Уолтер злится на себя, понимая, что он, даже он, ловится на невинность белого шерстяного пальто девочки.
Алукард звонко смеется, словно читает эти мысли. На самом деле — Уолтер в этом почти уверен — ему просто нравится слышать девичий смех.
Он сердито вырывает локоть из цепких тоненьких пальчиков, лелея в себе злость, растягивая её как последнее утешение, последнюю сигарету.
— Дурачок, — негромко фыркает Алукард ему в затылок, холодными, но мягкими губами касаясь волос и обнаженной кожи шеи.
Она веселится, виснет на шее Уолтера, словно всё это приключение такое же, как и много других, словно ничего не случилось, да и не могло случиться.
Впрочем, для неё так оно и было.
Уолтер чувствует, как легкий огонек разгорается на его сигарете злости. Он привык оставлять спину открытой для Алукарда. Но не потому, что не боится его, а потому что Алукард прикрывает его спину.
Черт.

Затянуть

Уолтер молчит, и зверь молчит тоже. Проходит одно или несколько длинных мгновений — Уолтер не знает, но тяжесть лап на плечах сменяется тяжестью рук. Позади снова стоит молчаливый капитан, шофёр Монтаны.
Он держит руки на плечах Уолтера и молчит. Ни соблазняя, ни предлагая, ни угрожая. Просто молчит.
Но и он, и Уолтер понимают — каждую секунду бездействия, каждое мгновение молчания Уолтер соблазняется, уговаривается, бежит от угрозы.
Он струсил.
Он ненавидит себя, но еще больше ненавидит Алукарда.
Кажется, окажись эта девчонка сейчас рядом, Уолтер был бы первый в очереди, чтобы как следует вздуть её.
Но Алукарда нет, есть Ганс, который держит теплые ладони на плечах и ровно дышит в затылок.
Его дыхание спокойно как у спящего человека, в то время как воздух из неплотно сжатых губ Уолтера вырывается с легким свистом, словно он вот-вот задохнется.
Наконец Ганс переносит тяжесть правой руки на затылок Уолтера, привычным движением ворошит его волосы: да, целое подразделение «Верфольф» — маленькие голодные щенки, и отходит в сторону.
Уолтер знает, что он свободен идти куда угодно, но знает и то, что связан по рукам и ногам. Его плечи еще хранят тепло рук оборотня, но ему холодно как никогда в жизни.
Он выходит в коридор, не оборачиваясь, идет по темному коридору, пока не натыкается на Алукарда.
— Получилось? — ухмыляется тот, болтая тонкими ногами в белых сапожках, таких несуразных в этом темном коридоре.
Уолтер чувствует, что у него снова схватывает горло, но задушить хочется проклятую девчонку.
— Получилось, — бормочет он, не уточняя, у кого — у него или у Ганса.

Ослабить

На базу они возвращаются молча. И это молчание, этот дымок сигарет Уолтера кажутся почти умиротворяющими. Можно подумать, что всё осталось по-прежнему, можно просто ни о чем не думать, сидеть в грузовом отсеке самолета на гробу Алукарда, почти держаться за руки.
Нет, не по-девчоночьи, а случайно касаясь мизинцами, просто сидеть плечом к плечу. Хотя плечо девочки Алукарда ниже, чем у Уолтера, поэтому даже сидеть как напарники получается с трудом.
Впрочем, в своём обычном обличие такие же неудобства испытывает долговязый Алукард.
Эта мысль осеняет Уолтера нечаянно, он жадно вдыхает горячий смолистый воздух через сигарету, пытаясь заставить себя поверить.
Уолтер хочет хоть на пару часов поверить в то, что это всё закончится лишь мстительным вырезанием трофейным кинжалом на боку деревянной многоногой твари какого-нить ругательства.
Обязательно на немецком, чтоб его не заподозрили.
Но мысли толкутся словно мухи над зловонной кучей, Уолтер перескакивает с одной на другую, вспоминает, что не знает немецкого и ругательств на нём. Понимает, что придется узнать и то, и другое…
Сигарета обжигает пальцы, а Уолтер решает ничего не писать. На гробу.

Затянуть

— Ты упустил всю верхушку, — не то спрашивает, не то уточняет Артур. — Почему?
— Они ничего не могут сейчас, — пожимает плечами Алукард, заходя за спину Уолтеру.
Уолтер вздрагивает, но, по-кошачьи мягко ступая, Алукард вновь появляется в поле зрения, зато уже в своем обычном обличии высокого худощавого мужчины.
— Я дал приказ, — голос Артура холоден как лед.
Уолтер думает о том, что лед обжигает иногда куда сильнее огня, его не сразу чувствуешь. За этими мыслями он не сразу замечает, что Алукард не отвечает.
— Ты помнишь, что происходит, если ты нарушаешь приказ?
Алукард обнажает в улыбке острые зубы. Уолтер смотрит сбоку на его профиль и почему-то ему снова становится… не страшно, нет.
Душно. Словно воздуха нет, воздух вдруг весь вышел из кабинета Артура Хеллсинга, а может, его просто выпили, откачали из помещения?..
Уолтер оглядывается, словно хочет броситься и открыть окно, дверь, вдохнуть полной грудью, но липкий пот холодит тело, а ноги словно приросли к полу.
Он почти не дышит, грудь покалывает тупыми иголочками, кажется, что она вот-вот взорвется осколками боли.
Алукард медленно склоняет голову.

Ещё затянуть

— Ты ослушался приказа, — тихо, почти ласково говорит Артур, но для Уолтера эти слова гремят как фанфары. — Ты оставил мальчика с опасным противником и в то же время не заполучил ни одного офицера живым или мертвым. Я прочитал отчет твоего напарника… — он трясет белыми листами, которые шуршат так громко, словно они из жести, а не бумажные. — Именно ты виновен в провале операции.
Алукард еще ниже склоняет голову, на губах его легкая улыбка.
Он не смотрит на Уолтера, но легче от этого почему-то не становится.
«Я не хотел это писать, это не я», — хочет крикнуть Уолтер, но в его легких совсем не осталось воздуха. Он готов снова оказаться рядом с Гансом, снова прыгнуть с самолета, но только не стоять здесь, не смотреть на согнувшегося в поклоне Алукарда.
— Ты будешь снова возвращен в свой подвал, — сухо говорит Артур, отворачиваясь к окну. — До тех пор, пока я или кто-то из моих потомков не решит, что тебе стоит вернуться.
Уолтер моргает.
Он чувствует облегчение и боль, и еще какие-то неясные чувства, которые раздирают его неготовую к таким эмоциям голову на части.

Затянуть…

«Тебе весело?» — словно спрашивают глаза Алукарда, когда он медлит около двери.
Алукард больше не девочка в белом, и это радует Уолтера. Впрочем, и сам Хеллсинг вряд ли смог бы так поступить с ребенком. Может, поэтому Алукард сменил облик, ведь он не любит чужих напрасных терзаний, он любит, чтоб было весело, а терзание духа не приносит ему никакого удовольствия.
Уолтер не знает, чему улыбается вампир, который на долгие годы спускается в темноту подземелья, где не будет свежей крови, не будет людей, друзей и врагов, даже просто весело не будет, но он смотрит ему в лицо.
Отвести взгляд — снова струсить. Поэтому Уолтер смотрит, не моргая, пока глаза не начинают слепнуть без движения, и вот тогда он смежает веки.
Всего на мгновение, но этого достаточно, чтобы Алукард исчез в тёмном проеме двери.
Уолтер молит бога, чтобы главе Хеллсинга, этому или любому другому, не понадобилась помощь вампира. Хотя бы до смерти Уолтера.
Он молит, но знает, что такие молитвы никогда не доходят глуховатому богу в уши.
Они снова встретятся.
Как напарники.
Как слуги одного господина.
Как враги.

@темы: завершено, мини, организация Хеллсинг, фики, AU, PG

---

Фик для Морана С.

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

— авторский фик, возможно перевод. Жизнь Уолтера до Хеллсинга. Что-нибудь в духе Диккенса про замерзающего зимой сироту, детский дом, воровство. Первые опыты с нитями. Встреча с Герликардом. Жанр любой.

Название: Рождество в приюте.
Автор: Ди (он же Граф.Ди)
Рейтинг: G
Пейринг: Уолтер, Уолтер/Гёрликард
Жанр: немного романс
Размер: мини (1400 слов)
Предупреждение: Увы, в конце я выпал из фендома, потому конец несколько сжат....
Дисклеймер: жалко, что они не мои.
Статус: Завершён

Замёрзшие пальцы никак не могли вытащить из помятой пачки одну из двух оставшихся сигарет. А ведь ещё придётся доставать спички. Уолтер вздохнул, перевернул пачку и потряс снова. В этот раз ему повезло, и на ладонь выпала тоненькая сигаретка. Мальчик тут же сжал пальцы, чтобы её не сдуло ветром и, кое-как запихнув пачку в карман, вытащил спичечный коробок. Зажав сигаретку зубами, Уолтер начал извлекать из коробки спичку.
Минут через пять мальчик, наконец, смог сделать первую затяжку. Главное, не вдыхать глубоко морозный воздух. А так в этих развалинах даже ничего. Ветер сюда почти не задувает, а значит и не пробирается под дырявую куртку, как на улице. И плевать, что он сейчас должен бегать по этому морозу и разносить газеты, всё равно в этих листах бумаги нет ничего интересного. Разве что они хорошо горят.
Уолтер посмотрел на стоящую в углу под балкой стопку свежих выпусков Times. А потом задумчиво взвесил в замерзшей руке всё ещё не убранные в карман спички. Хоть немного отогреть руки и попробовать просушить ноги. Может, тогда он не заболеет... По крайней мере, не так серьёзно.
Мальчик на мгновение закрыл глаза, а потом решительно подошёл к стопке и вытащил несколько сложенных листов бумаги. Несколько щепок и сухих палок обнаружилось под завалами. Туда не попал снег и не промочил дерево. Через несколько минут костерок начал разгораться. И Уолтер с радостью протянул к огоньку пальцы.
Чтобы вернуть рукам и ногам чувствительность потребовалась половина стопки газет. Зато теперь мальчик отогрелся достаточно, чтобы подумать о своём желудке, который начал напоминать о себе всё настойчивее. О том, что будет за сожжённые газеты, Уолтер старался не думать. Подхватив оставшуюся часть выпусков, он снова вышел на холодный ветер. Может быть, ему повезёт проскользнуть на кухню незамеченным и успеть поужинать. Конечно, жидкой похлёбкой сыт не будешь, но всё лучше, чем ничего.
Людей на улице в такую метель почти не было. Все попрятались за крепкими стенами, у тёплых каминов, в которых весело потрескивают дрова. И где таким же маленьким мальчикам и девочкам няни рассказывают волшебные сказки, а кухарки приносят горячий ужин в светлую столовую.
Уолтер вздохнул. Сейчас не было времени украдкой заглядывать в окна и мечтать, что в этом доме живёт он со своей семьёй, которой он нужен. Мальчик сплюнул окурок сигареты и засунул руки поглубже в карманы, удерживая под мышкой остатки сигарет. Очень хотелось не относить заработанные за день несколько монеток воспитательнице, а купить в пекарне горячую булочку. Волтер вдохнул запах свежего хлеба и вошёл в дверь, звякнув колокольчиком.
Уолтер осмотрел прилавки, на которых лежали батоны, буханки белого и ржаного хлеба, булочки, пончики, ватрушки, рогалики и много других безумно вкусных вещей. От голода и вкусного запаха у Уолтера закружилась голова, и он прислонился к стене, чтобы не упасть.
Когда темнота несколько рассеялась, мальчику показалось, что у него с голоду начались галлюцинации: перед ним стояла черноволосая девочка в белоснежном пальто и пушистой шапочке и, склонив голову на бок, с удивлением разглядывала его. Уолтер во все глаза уставился на незнакомку. Мальчик был настолько поражён, что не сразу заметил в руках девочки пакетик со свежей выпечкой.
Видимо, взгляд на булочки настолько бросался в глаза, что девочка тоже заглянула в пакетик, вытащила один пончик, внимательно на него посмотрела и протянула мальчику:
- Ты это хочешь? - она держала выпечку странно, как будто перед собачкой, но он не обратил на это внимания.
Уолтер схватил ещё тёплый пончик и сразу откусил от него большой кусок. Это было безумно вкусно. Мальчик быстро покончил с пончиком и снова посмотрел на незнакомку. Та с интересом наблюдала за его поведением. Но тут послышались удары часов, и девочка вздрогнула.
- Ой, мне пора. Артур рассердится, если я задержусь ещё хотя бы на минутку, - она бросилась к двери.
Мальчик моргнул и последовал за ней. Когда он выбежал из пекарни, девочка уже забегала за поворот. Белый шарфик мелькнул и скрылся. Сам ещё не понимая зачем, Уолтер бросился следом за ней. Странное предчувствие не обмануло его. Похоже, что богатая незнакомка не знала этой части города, потому что решила пробежать по этим узким улочкам. Теперь же девочка остановилась перед тремя парнями лет пятнадцати. Уолтер сделал два шага и замер. Это не были мальчишки из приюта, и, если судить по одежде, то... "Бездомные" - мелькнула мысль.
Он не раз слышал в приюте рассказы про бездомных мальчишек. Конечно, ребята из приюта тоже воровали, даже Уолтер уже не рас стаскивал из карманов богатых мужчин пачки сигарет. Но бездомные редко отпускали своих жертв просто так.
А вот девочка, кажется, об этом не знала. Она смотрела на мальчишек с весёлым любопытством, а потом, не оглядываясь, спросила Уолтера:
- Это твои друзья?
Мальчик даже подпрыгнул от неожиданности. "Откуда она узнала, что я здесь?"
- Нет, малышка. Но если хочешь, мы будем ТВОИМИ друзьями, - расхохотался старший парень и шагнул к девочке.
- Не хочу, - улыбнулась та. - Ты мне не нравишься.
- Чего ты сказала?!
- От тебя плохо пахнет, - сморщила носик девочка.
- Ах ты!
Уолтер бросился вперёд одновременно с парнями. Он подкатился под ноги мальчишки, который, похоже, был главным, и тот полетел в снег.
- Дура! Беги отсюда пока не поздно! - Уолтер схватил замершую девочку за руку и потянул за собой.

***

Они бежали долго, пока Уолтер не выбился из сил и не остановился. Теперь ему было жарко, но скоро мороз снова заберётся в дырки куртки. Мальчик резко обернулся к девочке.
- Ты совсем с ума сошла! Они же могли тебя убить! Где ты живёшь? Лучше я тебя провожу.
Девочка странно улыбнулась:
- Пошли. С тобой я буду в безопасности.
Странно, но, похоже, что девочка отлично знала дорогу. Она кратчайшим путём вышла за город и повела его дальше. Через некоторое время они остановились у огромных ворот.
- Ты здесь живёшь?
- Да, - хихикнула девочка. - Спасибо, что проводил.
Она потянула массивную створку и с лёгкостью её распахнула. Уолтер с изумлением смотрел, как девочка закрыла ворота и направилась по дорожке к особняку.
- Погоди! Меня зовут Уолтер, а тебя?
Девочка оглянулась, на мгновение задумалась и всё-таки ответила:
- Алукард.
Он стоял, прижавшись к прутьям, и смотрел ей вслед. Девочка не спеша дошла до крыльца и скрылась за дверью. Только после этого Уолтер развернулся и побрёл по дороге к Лондону.
Холодный ветер уже забрался под рубашку, ботинки и носки промокли насквозь, газеты валялись на крыльце пекарни, если их ещё не растащил ветер, но мальчик ни о чём этом не думал. Все его мысли были заняты девочкой.
"Странное имя... Алукард. Хотя все богатые люди странные, потому у неё и имя такое... А сама она... миленькая," - мальчик просто не знал других слов, чтобы выразить свои чувства. Конечно, в приюте были девочки, но они не привлекали его, потому что были слишком грязные, глупые и забитые.

***

Мальчик добрался до приюта, когда уже стемнело. Несмотря на холод, ему совсем не хотелось возвращаться. Однако ночевать под крышей всё-таки лучше, чем где-то на улице. Уолтер проскользнул в приоткрытую дверь кухни и поднялся к себе в комнату по тёмной лестнице. Трое его соседей занимались своими делами - Джек и Питер пришивали очередные заплаты к штанам, Макс мастерил что-то из проволоки и кучи старых лоскутков. Остальные, похоже, ещё не вернулись с работы. Значит, есть ещё время сбегать на чердак и потренироваться. Уолтер сбросил куртку на кровать и быстро вышел из комнаты, пока его не окликнули остальные.
Мальчик давно не был здесь. В последние дни ему не удавалось сюда выбраться, воспитательница всегда находила какие-то очень важные дела для него. Но вот теперь Уолтер снова на чердаке. Он достал из кармана деревянную катушку с тонкой нитью и прошёл на заранее расчищенное от старой мебели место. Пальцы сами привычно согнулись. Нить заскользила вокруг мальчика в завораживающем танце. Два шага, резкое движение рукой и вот уже падает с кровати старая подушка, рассыпая по полу белые перья. После следующего удара по половику катится пустая бутылка. Но тут нить налетает на доски и безвольно опускается на пол. Уолтер снова и снова заставляет двигаться леску, каждый раз удерживая её чуть дольше в воздухе и в стороне от препятствий.
Мальчик совсем забыл о времени, радуясь возможности снова потренироваться. Когда же он прикрыл за собой дверь чердака, то понял, что приют погрузился в сон. Осторожно, стараясь, чтобы лестница не скрипела, Уолтер спустился в свою комнату. Уже кутаясь в тонкое одеяло, мальчик вспомнил об Алукарде и решил, что лучше уж думать об этой страной девочке, чем о том, что его ждёт завтра наказание от воспитательницы.
Той рождественской ночью Уолтеру приснились Алукард и нападавшие на неё мальчики, и как он обездвижил их нитями, а потом провожал девочку до дома и вошёл вместе с ней в ворота.

@темы: слэш, завершено, мини, организация Хеллсинг, фики, джен, G

---

Фик для Авторша. (бывшая RipKa van Winkle)

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

- Фанфик, А/Р, рейтинг и размер любой, не агнст, не драма, не жестокость.

Название – (без названия)
Автор - Apple of Sodom | Fox (бывший Лис Бюкшт)
Бета - Microsoft Word 2003
Фендом - Hellsing
Персонажи – Алукард, Рип ван Винкль
Пейринг – Алукард/Рип
Жанр – AU, Romance, Fluff
Размер - 3090 знаков
Рейтинг - R
Дисклаймер - герои принадлежат нашему любимому Хирано.
Содержание – описание ситуации, являющейся одной из отражений множества других, похожих на неё.
От автора – флаффа как такового здесь совсем немного. И как благодарность – треки группы Marilyn Manson сподвигли меня на написание…
Статус - закончено
Предупреждения – возможен ООС.
Размещение - с шапкой и именем автора. И указать ссылку на первоначальное месторазмещение...


- Я понимаю твою тягу к прекрасному, но всё же, как мне это понимать? – Алукард с еле заметным удивлением смотрел на Рип. Правда, перед этим он спокойно читал газету, изредка бурча под нос что-то про «идиотскую людскую политику».
- Тебе не нравится? – девушка провернулась вокруг своей оси. Подол скромного жёлтого сарафана поднялся, открывая худощавые ноги.
- Милая, мне всё нравится, но я не могу понять твой юношеской наивности. – вампир с неохотой потянулся в кресле и отложил газету на журнальный столик.
Ему нравилось всё. Этот уютный дом, затерянный в горах Швейцарии. Свобода действий. А главное – в распоряжении Графа была прелестная брюнетка с голубыми глазами. Вот только её выходки не редко удивляли Алукарда.
- Самиель, тут и не нужно ничего понимать… - Стрелок чуть нахмурилась и надула губы «бантиком». Вся её внешность выражала собой детское мелочное недовольство.
- Я и не хочу. – Алукард невольно посмотрел на недовольное лицо своей «пленницы». И тут же фыркнул:
- Что за бред ты на себя нацепила?
- Значит, я перестаралась. – Рип ван Винкль громко выдохнула и сняла очки в форме сердечек с носа. Ей уже ничего не хотелось говорить. Но всё же недовольно прогудела в нос:
- Вечно хочу как лучше, а получается как всегда.
- Ты опять обиделась? – Алукард спокойно, даже с некоторой нежностью смотрел на девушку.
- Я? Нет. Да и вообще, - тут Рип удачно закинула очки в камин, - они здесь не к месту были.
В зале раздался тихий дружный смех. Рип быстро подскочила к столику и, подхватив газету, начала «порхать» по залу.
- И что ты теперь намерена делать? – Граф задумчиво смотрел на портрет неизвестного, висевший на стене напротив, изредка переводя своё внимание на неугомонную Винкль.
- Наверное, немного посплю. А ты? – Стрелок остановилась у камина и с серьёзным видом начала листать газету.
- У меня есть планы насчёт тебя. – Алукард лишь шире улыбнулся, заметив, что Рип вздрогнула. И это было не от страха, он прекрасно знал.
- И какие же? – девушка наигранно показала свою заинтересованность этим утверждением, но на самом деле отчётливо осознавала всю шаткость ситуации.
- Пойдём. – вампир крепко прижал к себе Рип и исчез, успевая заметить радостную, практически счастливую улыбку на губах Стрелка.

***

Ощущение времени всегда терялось, когда они были в спальне. Окон, как таковых, не было вообще. Часы, древние, механические, не работали, вечно показывая без пяти двенадцать. Пол, устланный шкурами животных. И огромная кровать с балдахином посреди всей этой обстановки.
Рип лениво приоткрыла один глаз и с тихим стоном перекатилась на бок. После нескольких диких часов наедине с Самиелем, когда минуты казались безумной бесконечностью, она переставала чувствовать своё тело.
- Сегодня ты рано проснулась. – Алукард невозмутимо одевался. Как ни странно, его одежда была абсолютно невредима, что, впрочем, нельзя было сказать о её сарафане, превратившемся в кучку ярко-жёлтых лоскутков.
- Уходишь? – Стрелок осторожно села на кровати, прикрывая грудь одеялом.
- Я скоро вернусь. – вампир жутко улыбается, а в его глазах по-настоящему адский огонь.
Рип не успевает задать ещё вопросов – Самиель исчезает, расползаясь тенями в тёмных углах. Наверняка, но она уверена, что он пошёл на Охоту. А это значило только одно: сегодня будет хороший ужин, после которого они вновь уединятся либо в зале, либо так же, в спальне.
Стрелок сладко потянулась и вновь упала в гору подушек. Что-что, а ей это нравилось. Пусть даже секс порою переходил в изнасилование, если Граф был не в духе.
- Значит, стоит придумать что-нибудь ещё… - задумчиво протягивает Рип ван Винкль и тонко хихикает.
Она готова и не на такие ухищрения, лишь бы получить хотя бы каплю внимания со стороны Самиеля.

@темы: завершено, мини, организация Хеллсинг, организация Миллениум, гет, фики, AU, R

---

Арт для Apple of Sodom | Fox

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

- арт к фику: 1 или 2 или 3

Иллюстрация выполнена к этому фику.

Автор: AkeeYakee
Герои: Алукард
Рейринг: G

@темы: арт, организация Хеллсинг, иллюстрации, G

---

Фик для Seras-chan

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

фик: Алукард/Интегра, драма, романс. По этому арту. Возможная ключевая фраза: "Я никогда не смогу сказать тебе". Рейтинг любой.

Три ночи и одно утро Интегры Хеллсинг

Автор: Dita von Teese (another_voice)
Бета: Alasar
Тип: гет
Персонажи: Алукард/Интегра
Рейтинг: PG-13
Жанр: romance, drama
Размер: мини
Отказ: Все права на «Хеллсинг» принадлежат Коте Хирано. «Тристан и Изольда» принадлежат мировой культуре. Я же от всего отказываюсь и ни на что не претендую.

1. Ночь первая

– Уже четвертый час ночи, леди Интегра, – провозглашает Уолтер и почтительно застывает в дверях. Девочка, глубокомысленно считающая шагами квадратики паркета, на мгновение застывает:

– Я знаю, – и продолжает движение.

– Позволю себе напомнить, что завтра вам нужно встать в семь, – с вежливым упреком напоминает дворецкий.

– Да-да, я помню, – кивает Интегра и аккуратно ставит ногу в светлый квадрат, стараясь не коснуться границ ни мыском, ни пяткой.

– Вам не кажется, что было бы благоразумнее лечь спать? – Уолтер делает третью попытку и, наконец, добивается желаемого: юная леди Хеллсинг поднимает голову и оборачивается к нему.

– Приготовь мне лучше чаю. Я хочу дождаться Алукарда.

Интегра не может сказать, в чем дело, даже Уолтеру: так глупо это будет звучать, ей кажется. Но сегодня – первое задание Алукарда, первый ее настоящий хозяйский приказ, и она очень, очень волнуется.

* * *

Алукард сидит в кресле напротив, и от него веет холодом и силой. Рядом с насмешливым, расслабленным спокойствием и нахальной яркостью вампира все остальное выглядит мелким и жалким. Даже Интегра Хеллсинг. Особенно тринадцатилетняя Интегра Хеллсинг. И это несмотря на портреты отца и деда и их молчаливую поддержку, горы бумаг на огромном столе, пистолет в кобуре и сердито сведенные брови.

– Отец пишет, что ты убивал вампиров, – во рту сохнет от волнения и неловкости, не помогает даже знание, что она теперь хозяйка этого могущественного и опасного существа.

– Да, – Алукард растягивает губы в довольной улыбке; вид белоснежных клыков пугает и завораживает, и Интегра решается спросить о том, что занимало ее больше всего, пока она читала дневники:

– Но ты же сам вампир, а они твои сородичи…

– Хозяйка хочет узнать, жалел ли я тех, кого убивал? – переплетаются длинные пальцы в белых перчатках, тяжело опускаются веки, гася багровое пламя. Но уже в следующую секунду в изгибе тонких губ, в распахнутых глазах загорается такая жестокая радость, что Интегра понимает, насколько глупый вопрос задала.

Но она хозяйка, Хеллсинг, а значит…

– Да, именно это я хочу знать, – сухо и строго отвечает Интегра.

Вампир откидывается в кресле, разглядывает девочку с непристойным любопытством.

– Я – всего лишь оружие твоего рода. Цель выбирают люди, а я исполняю приказ. Разве здесь есть место для сомнения или жалости?

Интегра хмурится, прикусывает губы: в липкой паутине слов слишком легко увязнуть.

– Я спрашивала тебя о другом.

Алукард подается вперед, скалится острыми зубами. Страшно, очень страшно! Так, что пальцы белеют, впиваясь в край стола, и холодные капельки пота противно ползут по бокам вниз от подмышек, но она не позволяет себе отстраниться ни на дюйм.

– Вампиры, хозяйка, – чудовища, способные бесконечно убивать и лить кровь. А поскольку делают они это без малейших угрызений совести, ясно, что немертвые не только недостойны жалости, но и неспособны к ней сами, – он с удовольствием вглядывается в напряженное лицо Интегры. – Я – вампир более их всех вместе взятых, как тебе известно.

Ответ ей не нравится, хотя все правильно, и то же самое говорил ей отец. «А как же тогда я?» – просится на язык, но уже понятно, что и это бесполезно: Алукарду проще считать себя бессмысленным слугой ее рода, чем признаться в собственном чувстве справедливости, которое она пытается отыскать в нем уже почти три месяца с той самой ночи в подвале.

Вместо этого Интегра спрашивает:

– Значит, ты бы хотел и дальше убивать вампиров?

– Да, – чем шире улыбается он, тем сильнее сводит от напряжения ее собственные челюсти и тем больше смутное немое раздражение. – Солдаты «Хеллсинга» не справляются?

Высокомерие совершенного оружия.

– Солдаты справляются! – взрывается наконец Интегра. – Но они гибнут на заданиях и, в отличие от вампиров, достойны жалости!

Чудовище напротив снова хохочет:

– Превосходно, хозяйка, просто превосходно!

* * *

Теперь Интегра почти сомневается в принятом решении: что за безумие – довериться жестокой, коварной твари, думает она, ступая на черный квадрат, но уже через мгновение – на белом – боится за своего слишком древнего вампира, двадцать лет не покидавшего особняк. И то, и другое – вопреки здравому смыслу, напоминает ей появление Уолтера.

– Доклад об операции вы сможете получить утром, – вновь напоминает о благоразумии дворецкий.

«Утром Алукард будет спать», – всплывает в голове само собой. Они всегда встречаются на границе или на его «территории», и никогда – днем.

– Из полиции звонили три часа назад, он скоро должен вернуться, – давит Интегра упрямством тревогу и встает на черный квадрат. – Я дождусь.

– Не стоит беспокоиться, леди Интегра, – с вежливой улыбкой говорит Уолтер, как будто читает ее мысли. – Все будет в порядке.

Действительно, не стоит – вампир классом не выше С в крошечной деревеньке в Корнуолле, название которой совершенно невозможно запомнить, только прочесть в полицейском отчете – вряд ли был серьезным противником.

– Я и не сомневаюсь, – и переступает на белый квадрат.

* * *

Алукард возвращается под утро, будто бы за минуту до еще раннего рассвета, когда у Интегры уже нет сил считать свои клетки: все равно все бесполезно рядом с пучиной ее отчаянья и разочарования.

Красное, белое, черное, холодный ветер и запах пороха кажутся сонной сердитой девочке глумливым мороком, но видение плывет навстречу и произносит, склоняясь в поклоне:

– Твой приказ выполнен, Интегра. Враг уничтожен.

Часы на столе, словно издеваясь, показывают семь без шести минут, но с сердца спадает и сон, и свинцовая тяжесть.

– Почему так долго? Ты убил его в полночь – мне звонили, – она все равно не может удержаться от упрека.

Алукард опускается в кресло, сдергивает с носа очки и устало прикрывает глаза.

– Прекрасная охота. Прекрасная ночь, хозяйка. Одна из лучших.

– Что?..

– И Тинтагель очень хорош в лунном свете.

– Тинтагель?.. – кажется, это звучит уже совсем глупо.

– То, что от него осталось, конечно, – вампир лучится таким беспечным весельем, что Интегра на мгновение забывает, что перед ней древнее чудовище. И все-таки… этого быть не может!

– При чем тут Тинтагель?!

– От Делабола до развалин подать рукой. Всегда хотел посмотреть.

«Внимательнее изучать карту», – машинально делает себе мысленную зарубку Интегра, а вслух решается только на растерянное:

– Зачем тебе развалины?

– Я думал, ты знаешь больше об английских легендах, хозяйка, и не мне тебе их пересказывать. В Тинтагеле жили король Марк, его королева – белокурая Изольда и благородный рыцарь Тристан, которому, однако, рыцарская честь не мешала путаться с чужой женой.

Она, она сидела в кабинете всю ночь, ждала и боялась сама не зная чего, а он… Он всего-то лазил под луной по каким-то камням, на которых по ночам ни вампиров, ни людей, ни крови!

– Я уже выросла из сказок. Думала, что ты тоже, Алукард, – презрительно фыркает Интегра.

– В самом деле? – прищуривается в ответ вампир. – А мне казалось, одна юная леди, не так давно оказавшаяся в довольно сложной ситуации, мечтала о рыцаре на белом коне…

Воспоминание неприятно настолько, что не вызывает даже смущения, один только гнев: как он посмел упрекнуть ее в слабости?!

– Хорошо, ты прав, это интересно. В конце концов, ты сам – легенда, хоть и не слишком красивая, – теперь уже сама Интегра не удерживается от напоминания. – Так кем ты себя воображал, шатаясь по этим развалинам? Королем Марком? Или, может, Тристаном?

Алукард смеется так, будто не слышал за свою не-жизнь ничего забавнее.

– Тристаном? Нет, хозяйка. Разве смеет такой, как я, сравнивать себя с цветом рыцарства! Как ты верно заметила, – улыбка кривится, ползет трещиной по лицу, – я – легенда совсем иного толка. Чудовище есть чудовище, поэтому в той истории я мог бы быть только Моргольтом, – в алых глазах плещется бескрайнее безумие. – А кем хотела бы быть ты сама, Интегра? Белокурой Изольдой? А может – белорукой?

К своему стыду, легенду хозяйка чудовища помнит плохо: что-то кровавое, мрачное, с изменами и предательствами. Совсем не ее сказка.

– Никем! – отрезает она, чтобы скрыть неловкость. – Кстати, уже светает. Не пора ли тебе в подвал? Доклад об операции я выслушаю вечером.

– Заботливая хозяйка, – усмехается Алукард и поднимается. – Хорошо, что не Изольдой. Значит, не тебе придется вынимать обломок меча из моей головы.

2. Ночь вторая

Уютная, чуть душноватая тишина разбивается вдребезги негромким скрежетом и ледяным подвальным сквозняком. В последнем, закатном сне Алукарда чьи-то теплые руки скользят по холодным щекам и лбу, щекочут чужие душистые волосы и невозможно нежное, горячее и влажное касается правой брови.

Последнее уже совершенно непереносимо и невероятно – и вампир рвется в явь, стряхивая с себя сон. Змеиный бросок навстречу незваному гостю: хрупкое тепло бьется, безнадежно рвется из железной хватки. Клацают бритвы-клыки у бьющейся безумно жилки, одуряюще пахнет молодой сладкой кровью – но немыслимым усилием, наперекор всем инстинктам в самый последний момент Алукард заставляет себя промахнуться и распахивает глаза.

Чтобы упереться взглядом в красный галстук с серебряной брошью-крестом. И забыть, как дышать. Что для него, впрочем, несмертельно.

– Никогда больше так не делай, хозяйка. Или хотя бы доставай пистолет, – только и может хрипло выговорить он враз пересохшими губами, разжимая пальцы.

Еще при Абрахаме точно такая же шутка стоила жизни одной не в меру любопытной и глупой горничной, решившей взглянуть на спящего в гробу вампира. Ван Хеллсинг был в ярости, но и винить своего немертвого слугу за человеческий идиотизм не мог. Однако с тех пор войти в комнату днем и поднять крышку мог только хозяин. Или хозяйка.

Интегра не выглядит испуганной, скорее смущенной: блузка под руками вампира осталась без пуговиц, разошелся шов на плече, растрепались волосы и съехали на бок очки.

– Что-нибудь случилось? – должно же у этого безумия быть нормальное объяснение? Но человеческое сердце бьется так лихорадочно быстро, и красные пятна расползаются по смуглым щекам, а значит – объяснение как раз ненормальное.

Девушка поправляет очки, совсем по-детски заправляет прядки волос за уши. Медлит мгновение, а потом склоняется к своему вампиру, клюет в губы быстрым обжигающим поцелуем и шепчет на ухо:

– Я тебя люблю, Алукард.

Ей понадобилось целых три года, чтобы додуматься до подобного. А меж тем…

Меж тем, разговоры о том, что монстр выпустил новую главу Организации из подвала не «просто так» поползли почти сразу. Неужели и вправду можно было ожидать какого-то уважения к юности и невинности от развязного франта: то ли старомодного сэра, то ли ковбоя, то ли просто шута горохового – при виде которого у нормальных людей кровь в жилах стыла?

* * *

На вкус вампира зрелище было превосходным: раздробленные кости, раздавленные черепа, растерзанные тела, лужи крови на камнях – настоящее поле битвы. Еще лучше был запах, тяжелый, густой: крови и предсмертного ужаса. Двадцатилетний голод все еще скручивал нутро, вопил, звал насладиться победой. Подчиниться гнилой крови Ричарда казалось немыслимым, однако когда речь шла о еде, а не о хозяевах, Алукард был не столь разборчив.

Но юная хозяйка бледнеет, а потом и вовсе зеленеет. И хотя кровавый туман еще стоит перед глазами, Алукард уже понимает: на сегодня она видела достаточно.

– Пойдемте отсюда, мисс Хеллсинг, – он легонько подталкивает девочку к выходу. Смутно сожалея о том, что уже через полчаса кровь остынет и утратит запах и вкус, старается наступать в самые большие лужи, и черные, блестящие в полумраке пятна исчезают под шагами вампира.

Маленькая леди Хеллсинг, запинаясь и покачиваясь, идет к двери, баюкая здоровой рукой раненое плечо. Ее крови Алукарду было жаль больше всего: восхитительная, сладкая, девственная – пропитывает рукав блузки, капает на пол, пропадает зазря. Но сейчас совсем не до того: хозяйка толкает дверь, спотыкается на пороге и почти вываливается в коридор, так, что он едва успевает удержать ее от падения и подхватить на руки.

– Нужно найти Уолтера, – шепчет маленькая леди, прижимаясь к холодному и твердому, как камень, плечу.

В кабинете Артура Хеллсинга – других путей и комнат Алукард не может вспомнить – темно и холодно почти так же, как и в подвале. Вампир устраивает дрожащую хозяйку в кресло, опускается на колени рядом и просит негромко с кривоватой улыбкой, гипнотизируя горящим взглядом:

– Вы позволите, мисс Хеллсинг?

Длинные, затянутые в белое пальцы скользят по окровавленному рукаву, надрывают ткань над раной. Высшее наслаждение, лучшая награда. Девочка вздрагивает от прикосновения: сначала – прохладных губ, потом – языка. Медленное, очень медленное движение вдоль глубокой, еще кровоточащей царапины: не поранить, не потерять ни единой капли, ни единого мгновения.

Она терпит молча, только замирает, задерживает дыхание всякий раз, когда становится слишком больно. Так можно провести вечность, по-настоящему счастливую вампирскую вечность, думает Алукард, но маленькая ладонь давит на затылок, заставляет оторваться и поднять голову.

В строгих голубых глазах наследницы Хеллсингов нет ни следа сонной одури.

– Интегра. Меня зовут Интегра.

* * *

За столетие не-жизни можно привыкнуть ко всему: к огромной силе, к вечному голоду, грызущему изнутри, к гулу чужих голосов в голове, жалующихся, проклинающих, соблазняющих, сводящих с ума, к битвам, смерти и крови – к много чему еще, о чем Алукард никогда и не задумывался, но привык все равно. И только к Хеллсингам привыкнуть оказалось невозможно. Абрахам вскрыл его тело сотню раз, дал новое имя и поставил древнюю нежить под знамена англиканской церкви. Деятельность Артура на первый взгляд была скромнее: поначалу, впечатленный вампирскими способностями, молодой хозяин пытался заставить своего слугу принять облик Марлен Дитрих в новомодном брючном костюме, чтобы похвалиться в клубе университетским приятелям и утереть нос Айлендзу. Результат, впрочем, Хеллсинга так и не устроил, но немало позабавил самого Алукарда. Затем кровь взяла свое: Артур додумался отправить вампира воевать в Европу, а затем – к ужасу все того же Айлендза – представил ко двору.

Но какими бы безумными ни были хозяева безумного носферату, никому из них не приходило в голову его любить.

Будь прокляты все романы в библиотеке Хеллсингов! Будь прокляты девушки в шестнадцать лет, о которых он ничего, уже совсем ничего не помнит!

– Что же мне с этим делать? – усмехается Алукард в светлые волосы.

Судя по растерянному минутному молчанию, хозяйка, конечно, ждала другого.

– А что бы ты хотел сделать? – наконец спрашивает она.

– Я? Ты правда желаешь знать?

Сдвинутая крышка съезжает окончательно и с грохотом падает на каменный пол. Рывок, испуганное «ой», звон разбитого стекла – и Интегра уже распластана на длинном худом теле, прижата к нему ледяными ладонями.

– Итак, ты спросила, чего хочу я.

Рука неторопливо движется вниз, от лопаток вдоль позвоночника, обрисовывая бугорки и впадинки хрупких позвонков, ныряет в изгиб поясницы, бесцеремонно оглаживает ягодицы, сминая юбку, скользит и кружит ледышкой по внутренней стороне бедра, у самой границы трусиков.

Это уже слишком. Должно быть слишком.

– Перестань, – сдавленно шепчет Интегра, вырываясь, упираясь ему в грудь кулаками, что есть силы. – Отпусти меня!

– Это приказ? – скалится вампир. Лицо напротив лучше зеркал, в которых он все равно не отражается: расползаются тьмой волосы, удлиняются и заостряются зубы, разгораются алым глаза – истончается привычный облик, растекаясь голодным мраком. В голубых глазах хозяйки, совершенно беззащитных без очков, мечутся гнев, обида, страх, но Алукард ждет еще и отвращения. Быстрее, немедленно, пока жажда крови, похоть, ярость не захлестнули его с головой, не размыли до полной бессмысленности!

– Это приказ?! – рычит он, сжимая пальцы. До боли, до уродливых багровых синяков на смуглой горячей коже.

– Да!! – выкрикивает Интегра, давясь рыданиями.

Наконец-то.

– Вот и все, – удовлетворенно произносит Алукард, мгновенно приводя себя в порядок и опуская руки на бортики гроба.

Леди Хеллсинг все так же лежит на своем вампире, цепляясь руками, всхлипывает, пряча лицо в складках плаща.

– Действительно, нужно было взять пистолет, – бормочет она некоторое время спустя, шмыгая носом и стирая слезы со щек.

– Вот и вся твоя любовь, хозяйка. И все, что я могу дать тебе. И потом – что сказал бы дедушка Абрахам?

Интегра не может не булькнуть смешком в ответ.

– Ты еще собираешься читать мне нотации?

– Предлагаешь оставить это Уолтеру?

– Только попробуй. Запру и уморю голодом.

– Добрая хозяйка.

Она поднимает заплаканное лицо, устраивает подбородок на сложенных ладонях.

– А ты трус, Алукард, оказывается.

То, что стало бы приговором для кого угодно, для нее – всего лишь правда.

– Есть границы, которые не перейти даже вам, Хеллсингам. И тем более не перейти мне.

У ее глаз, оказывается, огромные бархатные зрачки, смягчающие фамильный холод.

– Я постараюсь. То есть одну перейду прямо сейчас.

– Вот как.

– Ночевать я буду здесь. И только попробуй… – Интегра краснеет, но находит силы договорить. – В общем, ты меня понял. Это приказ.

– Как будет угодно хозяйке, – ухмыляется Алукард одной из самых гнусных своих ухмылок, с удовольствием ощущая, как до кожи добирается живое тепло.

3. Ночь третья

Выстрел. Другой. Третий. Ни одного промаха, да и сложно промахнуться по медлительным, безмозглым мишеням, если только ужас и отвращение не лишат сил и способности соображать.

Но леди Хеллсинг привыкла. В конце концов, что такое ликвидация одинокого кровососа и нескольких упырей в заброшенном складе на окраине города? Обычное дело.

С вампиром труднее. Верткая тварь, оголодавшая к тому же. Много от зверя, мало от человека. Какой-то юнец, не успевший вовремя найти себе девчонку. Или связавшийся не с той девчонкой. Хотя тому, кто встретился с вампиром, не повезло в любом случае.

В голову с первого выстрела Интегра не попала, только ранила. Вампир взвыл, зашипел, метнулся влево, уходя из поля зрения в слепую черноту. Проклятье!

Развернуться – быстрее, быстрее! – снова выстрелить, в оскаленную пасть, в налитые чужой кровью глаза. Все. Конец.

Уже выбираясь из-за переломанных ящиков, служивших ей и укрытием, и баррикадой, Интегра понимает, что выстрелов было два. Второй – чужой – в сердце, можно даже не смотреть на стремительно рассыпающийся пеплом труп.

– Задание выполнено. Цель ликвидирована! – жизнерадостно рапортует подошедшая Виктория.

– Пожалуй, – закуривает Интегра. – Любопытно, кто из нас ее ликвидировал все-таки?

– Главное, что она вас не ликвидировала, – смеется вампирша.

Серас права, и леди Хеллсинг очень собой недовольна. Участие в заданиях и убийство вампиров – уже давно всего лишь ее опасная блажь. Когда-то не хватало людей. Когда-то солдатам нужен был пример и доказательство, что человек может побеждать подлунную нечисть. Но сейчас Серас прекрасно справляется, солдаты – тоже, да и вампиров все меньше. Пора завязывать.

– Зачем вы это делаете? – в неведомо который раз тормошит ее Виктория.

– Я хочу убивать вампиров, – отвечает Интегра то же, что и всегда.

– Вам нравится охотиться? – простодушно интересуется Серас, двигая вперед этот странный разговор.

– Нет. Это просто моя работа.

– Что скажет хозяин, если с вами что-нибудь случится? – вот только не надо смотреть на нее так… так умоляюще!

– Хозяин? И где он, твой хозяин? – безжалостно усмехается Интегра, но думает о том, как все-таки хорошо, что Алукард оставил ей Серас. Единственную, с кем она может теперь поговорить о нем, единственное доказательство, что он вообще когда-то служил Хеллсингам.

Можно было бы спросить, чему хозяин учил ее. Можно было бы спросить, о чем они говорили на заданиях. Можно было бы спросить, каково жить со второй душой внутри. Но леди Хеллсинг не умеет задавать таких вопросов. И уж тем более не умеет делиться своей памятью.

* * *

Интегра курит, перебирает бумаги, снова курит, ходит из угла в угол, щелкая каблуками ботинок по паркету. Время идет. Куда подевался Алукард, черт его подери?! И что за счастливое умение теряться или прятаться в доме, где полно народу?

Но как бы леди Хеллсинг ни ждала, она никогда не бывает готова. Воздух за спиной холодеет, колеблется, пружинит, и за мгновение до того, как Интегра успевает обернуться, выталкивает высокую фигуру в красном и огромную чернильно-черную тень.

– Доброй ночи, хозяйка, – в поклоне – обычное нагловатое спокойствие, как будто речь идет о ликвидации очередного мелкотравчатого подонка классом не выше D где-нибудь в
горах Шотландии.

– Сомневаюсь, – бросает Интегра неодобрительно. – Где тебя носит? Вылет через четыре часа.

Она уже не может остановиться, не знает, куда деть себя и в какой точке пространства и кабинета застыть, и продолжает мерить шагами пол, наматывая круги вокруг собственного стола и замершего рядом вампира.

– Все готово?

– Да, уже звонили с аэродрома. Очень надеюсь, что у тебя не будет проблем с самолетом.

На самом деле, они обсудили это с Уолтером уже не раз и не два. И пусть леди Хеллсинг не сомневается в успехе, ей все равно хочется услышать уверенное и немного снисходительное:

– У нас нет выбора, ты знаешь, хозяйка. Человек погибнет при столкновении с кораблем.

– А каково придется тебе? – почти непристойный вопрос, который немыслимо задать при Уолтере, Серас или членах Совета Круглого стола и на который все равно не будет ответа: ей ни за что не представить, что это такое – плавиться и гореть вместе с металлом и по-прежнему оставаться в живых.

– Вряд ли будет приятно, но перенести можно, – пожимает плечами Алукард, и тут же ухмыляется. – Беспокоишься за меня?

– Беспокоюсь, – соглашается Интегра, отворачиваясь к окну, за которым висит огромная красная луна. – Ты – наше главное оружие.

– Напрасно, хозяйка. Там всего лишь еще один искусственный уродец, которому не терпится умереть снова. Это не займет много времени.

– Собираешься вернуться к утру, как всегда?

– Непременно.

– Как только операция будет завершена, за тобой пришлют вертолет.

На стекле колышутся тени красного, черного и белого, и негромкий голос раздается за левым плечом:

– Будешь ждать?

– Конечно, – улыбается Интегра отражениям в оконном стекле. И отражения улыбаются ей в ответ:

– Превосходно. В конце концов, это даже забавно. Ничего подобного мне еще не приходилось делать.

И правда, как ребенок, добравшийся до яркой игрушки. До очень опасной игрушки.

– Никогда не думала, что вампиры бывают настолько любопытными.

– Война – это всегда интересно. Всегда одно и то же – и всегда что-то новое.

– Так можно сказать и про многое другое.

– Пожалуй. Но войны в моей – да и вашей – жизни, хозяйка, больше, чем всего остального.

– Ты этому рад, Алукард? – это вечный спор, от которого ей все равно никакой пользы, кроме сомнительного удовольствия разгонять вековую скуку вампира.

– Ничего не поделать, это в моей природе, – напоминает зубастой улыбкой отражение.

– Но не в моей. Я вынуждена воевать, ты же получаешь удовольствие – вот она, разница, и этого не изменить! – злится Интегра.

– Все так, – на удивление легко и спокойно соглашается вампир и продолжает уже без улыбки. – Я рад, что ты избавляешься от иллюзий, хозяйка. Но в нашей войне есть и кое-что общее.

– Что же? – отражение рядом с ней так серьезно, что леди Хеллсинг оборачивается, чтобы проверить, не померещилось ли ей.

Алукард делает шаг вперед, к ней, склоняет голову так, что растрепанные черные пряди скрывают лицо, почти касается лбом ее лба.

– Ты будешь ждать меня к утру. А я сделаю все, чтобы вернуться к утру.

Холодная сила омывает ее, закручивается вокруг, как волна.

– Для того чтобы найти это общее, тебе понадобилось десять лет? – давит Интегра желание сделать крошечный шаг навстречу, под тяжелую руку в белой перчатке, готовую лечь на затылок и усмехается неловко одними губами. – Не слишком ли долго для такой простой мысли?

– Я счастлив, что тебе все понятно и так, хозяйка.

* * *

Через четыре часа тьма за окном истает в рассвет. Еще одна ночь без загадок, споров, бесплодного молчаливого ожидания, которое не скрасят ни дела, ни тренировки, ни охота на вампиров. То ли просто бессонница, то ли ожидание невозможного.

Надо что-то сделать, думает леди Хеллсинг. Что-то, что пришпорит время. Или повернет его вспять. Но она не знает – что.

Она просто меряет шагами истертый паркет, а потом останавливается и вглядывается в черное окно, в черноту повязки на собственном лице и перебирает воспоминания, как четки. Ночей много, и воспоминаний тоже немало. Но Интегра не торопится – только в них можно найти то, что ей необходимо. Если ничего не упустить, если быть очень внимательной.

Ей тоже требуется время, оказывается. Много времени, хотя сначала казалось, что достаточно недели. Более чем достаточно года. Что уж говорить про десять лет! Но прошло уже двадцать, а она все ищет – то ли дорогу навстречу, то ли дорогу назад, то ли просто оправдание своей тоске.

Сегодня она снова в начале пути. Почти в самом начале. Сегодня ей везет.

Вот оно. Нашла.

– Серас! Виктория, – негромко зовет леди Хеллсинг. Вампирша слышит ее. Не так хорошо, как умел Алукард, хотя и этого хватает, чтобы служить напоминанием.

Но Серас не ходит сквозь стены, а вежливо стучит в дверь и заходит только после разрешения.

– Новое задание, хозяйка? – лучится энтузиазмом Виктория. Ночь – ее время.

– Нет. Не совсем. Мне нужна машина, – нет ничего проще, чем позвонить дежурному самой, но Интегра чувствует странную неловкость и хочет оградить себя от чужого любопытства.

– С водителем?

– Нет. Я поведу сама. А ты поедешь со мной.

– А куда мы поедем?

Интегра закуривает и снова отворачивается к окну; туманит дымом свое отражение.

Все, конечно, не так. «Если бы я вытащила обломок клинка, то стала бы Изольдой», – рассеянно думает Интегра. Но, кажется, меч вытащила Виктория. А какая из нее Изольда? Да и отец Александр Андерсон – совсем не Тристан, даже смешно!

Это не ее сказка.

– Мы поедем смотреть на Тинтагель. Точнее, то, что от него осталось. Слышала про такой?

4. Утро

Реальность прорастает в него медленно и неохотно, точно догадывается о чужеродности и подозревает какой-то подвох. Она с радостью стряхнула бы Алукарда с себя назад, во тьму, безумие и дурную математику, но его жажда и тоска оказались сильнее ее отвращения. Он извернулся, пришпилил себя к плотному миру яростью хозяйки и серебряными пулями, а потом и живой, горячей, уже не призрачной кровью и еще более сладким и горячим человеческим счастьем, и, наконец, вздохнул с облегчением.

Теперь, впервые за тридцать лет, рассвет за окном настоящий, и Алукард спит по-настоящему, в подвале и своем гробу, как и положено вампиру.

* * *

Интегра закрывает за собой тяжелую дверь и оказывается в густом чернильном мраке. Она уже не помнит, где выключатель, да и неизвестно, в порядке ли проводка: уже почти тридцать лет сюда никто не заходил. Конечно, можно было бы взять свечу, но тогда происходящее слишком напоминало бы дешевый роман ужасов. Как будто сейчас не напоминает, невольно морщится леди Хеллсинг.

Глаза быстро привыкают к темноте, и она идет вперед, к гробу, огромной, будто черного гранита, глыбе, поблескивающей острыми гранями.

Крышка отъезжает легко и почти бесшумно.

Алукард улыбается во сне.

* * *

Ему снятся сны: не войны, прошлые и будущие, и не кровь, а щербатые каменные стены подвала, по которым он идет к тяжелой решетчатой двери, ведущей в сад или еще в какое-то смутно знакомое место, вот только Алукард не помнит, зачем и когда он бывал там.

Вампир медлит в холодной сырой тени, у выхода, за которым слишком много света, неба и воздуха. Ему не нужно выглядывать наружу, чтобы видеть колючие ветви терновников, переплетенные над входом, просторный мощеный плиткой двор и женщину, сидящую в кресле с газетой. Он ждет у самой границы и улыбается, чувствуя, как его ожидание растекается густым багрянцем по поверхности вечности и как рассыпается яркими бликами ее.

В своем сне Алукард знает, что в тот миг, когда он ступит в нестерпимо яркое утреннее солнце, Интегра Хеллсинг аккуратно сложит газету, поднимется и шагнет ему навстречу.

* * *

Она опускается на колени и склоняется над спящим. Убирает волосы с лица, очерчивает пальцами скулы, щеки и острый подбородок. Касается правой брови губами.

Утренний сон вампира крепче вечернего, вспоминает леди свои шестнадцать лет и грустно улыбается.

Интегра снимает пиджак, потом кобуру; подумав, достает пистолет и кладет на пол. Развязывает галстук. Расстегивает дрожащими пальцами пуговицы на рубашке. Осторожно кладет очки на пиджак.

Сердце вампира бьется медленно и торжественно, когда она устраивает голову у него на груди. Странно, сейчас он совсем не кажется ей холодным, словно что-то согрело его за эти тридцать лет. Или, быть может, это просто она растеряла свое тепло, растратила вместе с молодостью на войны и ожидание. «Ему неважно», – повторяет леди Хеллсинг сама себе.

Алукард так и не просыпается, хотя она еще некоторое время ворочается, устраиваясь поудобнее, упирается локтями и коленями. Но когда Интегра наконец успокаивается, убаюканная темнотой и ровным неторопливым стуком, он обнимает ее во сне.

@темы: завершено, мини, организация Хеллсинг, гет, фики, PG-13

---

Объявление

[Махнёмся не глядя]

Дорогие друзья!

В связи с некоторыми недавно заданными нам вопросами, мы, администрация фикатона, посоветовались и хотели бы объявить о возможности свободного участия.

Вы не успели подать заявку или не захотели связывать себя обязательствами перед неизвестным заказчиком, но до сих пор хотите поучаствовать? Это не проблема: высылайте нам свою работу (это может быть фик, перевод, арт или клип), и мы с радостью опубликуем её как свободный дар всем участникам!

Наша "акция" действует в течении полутора недель, начиная с этого дня

@темы: администраторское

---

Фик для chibi-zoisy

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

Гюнше и Бернадотте (никакого пейринга!!! иначе сквикнет по полной программе). Того периода, когда Бернадотте уже на службе Хеллсингов.

Автор: No_name
Тип: джен.
Рейтинг: PG
Жанр: ангст.
Предупреждения: не совсем по заявке, кажется. И ООС. И АУ.

Эпитафия: "Ушёл от ответственности".

Капитан Бернадотте старался не задумываться, что будет, когда он умрёт. Не пристало о таком думать человеку, который даже и не знает, что он завтра будет делать: наливаться чем покрепче в очередной забегаловке, где пиво разбавляют водой (хотелось бы думать, что только водой), коньяк воняет клопами, а по столам бегают раскормленные тараканы; или, если не так повезёт, сидеть в обезьяннике - клетушке четыре на четыре метра, где коротает время ещё десяток сокамерников; а может, подыхать под забором с парой дыр в брюхе.
Нет, не так. Это до смерти он не задумывался о том, что будет потом. А тут пришлось. Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. На самом деле это было даже забавно. Пип боялся смерти. Или, правильней сказать, страшился.
Интересно, мертвые должны бояться своего состояния? Когда он спросил об этом вампиршу, та наморщила носик и серьёзно ответила, что он там, в темноте, явно чем-то не тем надышался. Или ему шляпа мозги отдавила.

В темноте неподалёку разлеглось нечто - ещё не человек, уже не зверь. Ганс Гюнше не смог умереть спокойно, как и сам капитан Бернадотте, его душу неведомо как затянуло в этот черный кисель, где она благополучно застряла. Возможно даже, то тех пор, пока Солнце не погаснет и не протрубят архангелы, возвещая Конец Света. Пипу не хочется видеть... это существо - ему становилось мерзко, словно он встретил давно съеденного могильными червями врага, и капитан не знал, что с ним теперь делать - то ли добить из жалости, то ли обойти десятой дорогой.
- Молчишь, да?
Бессмысленный вопрос, не требующий ответа. Сотрясание воздуха, если, конечно, здесь есть воздух. Только чтобы спросить. Или чтобы услышать собственный голос.
- Ну и молчи дальше, очень надо.
На самом деле надо. Хотя бы потому, что больше здесь заняться всё равно нечем. Действительно, попробуй найти хоть какое-то занятие в пустоте, а деятельная натура требует.
- Вот смотри, домолчишься.

Капитан Бернадотте больше всего на свете ненавидит темноту. Скользкую, липкую, гасящую любой звук и наполненную какими-то своими, потусторонними, шорохами и шипением. Потеряться в такой - раз плюнуть. Сойти с ума - тоже. Если судить по его вопросам, обращенным к единственному собеседнику, вернее единственному слушателю, так уже давно сошёл. По крайней мере, ни один нормальный человек не станет так делать. Все равно что со стеной разговаривать. С одним только отличием - в поместье Хеллсингов и стена могла ответить. Вкрадчиво так, с присвистом: "Чего тебе, человече?"

- Тут спятить недолго. И курить охота до чёртиков. А здесь даже спички не горят.
Такой вот кошмар курильщика. Пип предпочитает такой кошмар... кошмарик, куда более опасным и серьёзным вещам. Лучше на них не зацикливаться. Так проще. Можно представить, что ты не в кромешной тьме, а лежишь себе на диване в какой-нибудь дешевой гостинице, где полы скрипят от одного на них взгляда, и по матрасу маршируют стройные колонны блох. И скоро всё кончится. Всё-всё кончится.
- Эй, ну скажи хоть что-нибудь. Тьфу, пропасть, не можешь сказать, кивни.
Как забавно бывает изобретать темы для разговоров с тем, кого ты не понимаешь. Или кто не понимает тебя.
- Гавкни или хвостом помаши.
Бессмысленная попытка если не завязать разговор, так хоть подначить. Пип был бы рад даже драке, он подозревает, что умереть второй раз у него точно не выйдет.

Сперва, только попав в этот вязкий тёмный кисель, не то вампирам нутро заменяющий, или где они там души хранят, не то просто растёкшийся между миром живых и мёртвых, он не мог поверить в реальность происходящего. Даже убедившись не раз, что выход есть всего один - даже не выход, так, форточка, выглянуть на пару минут, подымить сигаретой, позубоскалить и назад, в тёмное, хлюпающее, точно осенняя грязь, вязкое нечто. И не по своему желанию выглянуть, а только когда о нём соизволят вспомнить и вытащить на свет, точно метлу из чулана - пока нужен. А потом извольте возвратиться назад, капитан, и не дымите там, вы мешаете.
Пип поначалу недоумевал - такое посмертие не было похоже на то, чего он ожидал. Капитан был готов к чему угодно: хоть к чертям с вилами, хоть к ангелам, бренчащим на арфах. Хотя нет, к ангелам - это вряд ли. Святой Пётр рвал бы на себе бороду и в ярости топтал бы ключи, постучись такой вот солдат удачи к нему в ворота.
"Это ошибка, ошибка-ошибка-ошибка", - хотелось бы самому себе поверить, и не выходит.
Когда он сказал об этом Виктории, она как-то странно замолчала. Девчонка чувствовала себя виноватой: в том, что он остался в этом мире, была и её вина.
"Вы можете уйти, - пояснила она. - Когда по-настоящему захотите. Я вас не держу".
Ну ещё бы он не хотел! И всякий раз не выходило, как и у тех бедолаг-валахов - Пип пытался поговорить с парой-тройкой бродящих тут же, в темноте. Бернадотте из разговора с ними ни черта не понял, кроме одного - ни Рая, ни Ада ему в кратчайшее время точно не светит. По крайней мере, не в ближайшие пару-тройку столетий.

- У нас с тобой выходит непродуктивный какой-то диалог, не находишь? Папуасы в джунглях и то разговорчивей.
И снова молчание в ответ. Немец не реагирует. Тут вообще никто не реагирует, кроме Пипа. У каждого, обретающегося тут, своё персональное уютненькое Чистилище. И каждый его старательно лелеет, вылезать из него не собирается. Сходит с ума по-своему.
- Или ты обиделся?

Что он не может (или не хочет, как твердили ему Виктория и леди Хеллсинг) уйти, Пип осознал примерно через пару месяцев. До этого как-то недосуг было - ведь иногда его всё-таки вытряхивали из этой мазутной жижи на свет Божий - помогать отлавливать фашистских недобитков по канализациям и подвалам. После таких рейдов хотелось сдохнуть - на этот раз окончательно и чтобы без всяких вампиров и неприкаянных духов.
"Разве я могу бросить девчушку?" - говорил после очередного "задания" капитан.
"Мы с вами не разорвали контракт, леди Хеллсинг, - посмеивался он. - У нас смерть в числе причин расторжения не значится".
То есть сперва были дела и не до этого, а потом стало вообще хреново и не до этого.
В вязкой тьме хорошо думалось, особенно в такой "приятной компании": безумная баба, возникавшая и пропадавшая в дегтярной темноте, хохочущая или рыдающая, уж и не разберёшь, да ещё этот самый оборотень. И вообще, было о чём подумать. Пип даже молиться пробовал, даром, что знал только две молитвы. И те потому, что дед заставил выучить. Может, после одной такой молитвы пришла одна простая мысль. Бернадотте надо было её проверить.

Вервольф издаёт неопределённый звук. Не то кашляет, не то рычит, не то посмеивается. Пип хмыкает в ответ - хоть что-то этого молчуна расшевелило.
- А я уж решил, что ты глухой. Так ты обиделся, что я тебя убил? - переспрашивает капитан Бернадотте.
Звучит смешно. Прям сдохнуть от смеха, если бы не хотелось извиниться и сказать что-то вроде: "Ну, ты того, извиняй, так вышло. Знаешь, как оно бывает - мы по разные стороны баррикад, убивать врагов вообще принято. Традиция, знаешь ли, такая".
Ганс неопределённо поводит плечами, словно и сам недоумевая. А Бернадотте отчего-то становится легко.
- Обижаться приказа не было? - спрашивает зачем-то он.
Гюнше (точнее, существо, которое раньше было капитаном Последнего Батальона, Гансом Гюнше) машет хвостом - ни дать ни взять дворовая псина.
- Знаешь, - говорит Пип товарищу по несчастью. - Я тут подумал. Как считаешь, может мы здесь застряли не навсегда? Чистилище ведь не конец, из него есть выход.
Вервольф щурит золотистые глаза. Он не понимает происходящего и терпеливо ждёт. Чего - неизвестно. Конца, белого света в конце тоннеля, пробуждения от маетного, тяжелого сна, валькирий с копьями наперевес или чертей с вилами.
Пип осторожно чешет зверочеловека за пушистым острым ухом.
- Если б ты ещё чего понимал, - вздыхает он.
И думает, что зря надеялся. Вся его идея выеденного яйца не стоила.

"Дурак вы, капитан, - хочет сказать Пипу Виктория. - Хотите извиниться, так извиняйтесь уже".
Вампирша догадывается, что пропуск из Чистилища - раскаяние. А начать его можно хотя бы с извинений.

@темы: завершено, мини, организация Хеллсинг, организация Миллениум, фики, джен, AU, PG

---

Двойной арт для Лася

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

Арт по паре Максвелл/Интегра

Автор: Морана С.

Арт первый

Название: Грани
Пара: Максвел/Интегра
От автора: по сути, они одинаковы. Но они никогда не посмотрят друг на друга.

Арт второй

Название: Стол переговоров.
Пара: Максвел/Интегра
Рейтинг: Первые два рисунка без рейтинга, третий NC-17
От автора: Долгие переговоры могут закончиться весьма странно.

1.

2.

3.

NC-17

@темы: арт, организация Хеллсинг, организация Искариот, гет, NC-17, G

---

Клип для Bertha Harker

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

клип на припев песни (ибо песня ну очень длинная) Axell Rudi Pell - Masquerade ball из к.ф. "Ван Хелсинг" Стивена Соммерса - бал у графа Дракулы. Желательно без положительных героев фильма, но не принципиально. Или же на эту же песню (припев) AMV с одним только Алукардом

Название: Hellsing - The Masquerade Ball
Автор: Seras-chan
E-mail: [email protected]
Персонажи: Алукард
Жанр: Action
Рейтинг: R
Предупреждения: жестокость
Аннотация: "Он великолепен, не правда ли? А уж в бою…" (с) Dita von Teese, "Долгая дорога домой"
Дисклеймер: Не претендую
Текст песни

Axel Rudi Pell
The Masquerade Ball (fragment)

On and on they sailed away
With fire in their eyes
The burning heat began to rise

Eye to eye with broken chains
They left the house of black
Escaping from final attack

Get away from the demon dance
And lock all the doors
No place for the holy this midnight romance
No prayers on the floor

It's the Masquerade Ball
See the wizard fly
There is no tomorrow
On the other side
The Masquerade Ball

Climb up to the stars
Through the winds of wonder
The evil's in despair

The Masquerade Ball
See the wizard fly
There is no tomorrow
On the other side
The Masquerade Ball

Climb up to the stars
Through the winds of wonder
The evil's in despair

The Masquerade Ball
See the wizard fly
The Masquerade Ball

@темы: клипы, организация Хеллсинг, R

---

Фик для Red_TABUretka

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

АУ, Андерсон/Алукард
Алукард – не вампир. Он алхимик, живет в средние века (страна – на выбор автора), соответственно, им начинает интересоваться Инквизиция. Его дело «расследует» падре Александр Андерсон. Между ними возникает влечение. Секс Андерсон/Алукард (именно в таком порядке, Андерсон сверху) обязателен. Рейтинг не ниже R, ангст, драма, романс. Неграфическое описание пыток. Желательный финал: Алукарда сжигают на костре, Андерсон страдает.

Название: «Mysteria dolorosa»
Автор: Rendomski
Бета: Alasar
Герои: герои, похожие на Андерсона/Алукарда, Максвелла, Интегру и др.
Категория: слэш
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: жестокость, религиозные темы, ООС в связи с тотальной АУ.
Жанр: драма, АУ.
Размер: миди
Дисклаймер: Персонажи и события основаны на героях манги Хирано и отдельных исторических персонажах и событиях. Вольности в трактовке вышеописанного, а также втиснённое в карту Северной Европы королевство Хельсунде целиком на совести автора.
Примечание: Mysteria dolorosa (лат. скорбные таины) — в католической традиции чтение молитв по чёткам сопровождается размышлениями о тайнах, которые соответствуют определённым евангельским событиям. К скорбным тайнам относят моление в Гефсиманском саду, бичевание Христа, увенчание терниями, крестный путь и смерть на кресте.

Фик написан на рождественский фикатон «Махнёмся не глядя — 2010»

«Инквизитор никогда не пытает. Любые заботы о теле
обвиняемого всегда поручаются мирским властям».
«Но это же одно и то же!» — сказал я.
«Нет, это разные вещи. Как для инвизитора — он не пятнает
рук, так и для обвиняемого — он ждёт прихода инквизитора,
ищет в нём немедленной поддержки, защиты от мучителей.
И раскрывает ему свою душу».
У. Эко «Имя розы»

Улиц Хельсингёра не избегал ни один ветер, нёсший холода с востока, гнилую сырость с запада или снежные бури с севера. А уж часовня Святой Елены, стоявшая на взгорке чуть в стороне от посольства Священной Римской империи, издавна была облюбована ветрами не иначе как в качестве постоялого двора, где те встречались, обменивались новостями, буянили, приняв на грудь по кружечке горьковатого здешнего пива, и до блеска натирали каменные стены часовни стужей, как паломники натирают стопы изваяния святого покровителя. От ветров и непогоды стены эти ещё ограждали, а вот от пронизывающего холода набившихся в часовню прихожан защищали, казалось, лишь многочисленные огоньки зажжённых свечей, тепло собственного дыхания да жар веры и вспыхнувшей, всколыхнувшей изрядно поредевшую католическую общину надежды на прекращение притеснений. Поговаривали даже, что сама королева готова не сегодня, так завтра отречься от лютеранской ереси и возвратить страну в лоно истинной веры. С каждым днём на службе в часовне появлялись всё новые лица, и порой брату Александру Андерсону закрадывалась мысль, что это — лучшее, чего им с Энрико удалось здесь добиться.
Александр сидел в исповедальне у правой, более тёплой стены часовни, где маленькая узорчатая печка старательно пыхала жаром, улетавшим, однако, большей частью к своду купола и греющим рассевшихся по бордюру пухлых ангелочков. Молодой священник, отец Гейнрих, не справлялся с увеличившейся паствой и смущённо, но не без гордости за общину попросил у приезжего доминиканца помощи. Протяжное, округлое на слух хельсундское наречие Александру никак не давалось. Выручал немецкий, которым в той или иной мере здесь владел едва ли не каждый второй, а кое-кто, не иначе как кичась учёностью (и выдавая не смирённый даже во время таинства исповеди грех гордыни), пытался общаться со святым отцом на грубой латыни. Тем неожиданнее и, пожалуй, приятнее было услышать по ту сторону перегородки ровное гладкое:
— Ignosce mihi, pater, quia peccavi [1].
Женский голос был низковат, но звучен: отнюдь не юница, но и до преклонного возраста ещё далеко. Последнее, впрочем, не подлежало сомнению, когда, не дожидаясь вопросов исповедника, на той же безукоризненной латыни — лучшей, чем, пожалуй, у самого Александра, — женщина принялась повествовать об изнуряющей страсти к некоему священнослужителю.
За время своего служения Александру довелось встречать подобных особ, истинных дочерей Евы, неудержимо влекомых к запретному плоду. Даже вдвойне запретному: к мужчине, не связанному с ними брачными узами и давшему обет безбрачия. Тем не менее, одно дело, когда такая женщина оказывает двусмысленные знаки внимания или подстраивает встречу наедине, и совсем иное — когда она рассказывает о навеянных лукавым фантазиях открыто, цветисто и бесстыдно, как рассказывала женщина, отделённая от Александра только решётчатым, проницаемым для взгляда — было бы желание! — окошком исповедальни, из-за которого повеяло сладким благовонным ароматом арабских духов. Андерсон попытался было унять неподобающее священнослужителю возмущение, уговаривая себя, что дама может вести речь вовсе не о нём, а об отце Гейнрихе или вовсе постороннем лице, но описания и намёки становились всё красноречивее:
— И чётки... Когда он перебирает чётки, склонясь в молитве к Господу и Пречистой деве, бережно охватывает пальцами, поглаживает, ласкает каждую бусину, ах, святой отец, если бы эти пальцы так же приласкали...
Невольно коснувшись висевших на поясе неизменных чёток, Александр попытался прервать даму, остановить её излияния и перейти к нарушениям других заповедей, но та искусно возвращала разговор в изначальное русло, заставляя Андерсона скрежетать зубами от разгорающегося гнева и желания прервать таинство и за волосы выволочь нечестивицу из исповедальни на публичное осуждение — но таинство есть таинство; каждый грешник заслуживает духовного наставления и шанса на искупление и прощение грехов, более того, ведь сказано: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Посему Александр снова прервал бесстыжую женщину, разъясняя ей суть посланного ей искушения, дабы через преодоление оного она очистила свою душу и преумножила славу Господню. Говорил Александр и о необходимости строгого поста, и молитв, коими должно подавить возмущение плоти и искупить греховные мысли, и о благости любви к Христу, Богу нашему, которая превыше и сладостнее любого сладострастия земного... А собеседница его внимала с согласием, но чудилась насмешка в согласии её, и смиренно принимала необходимость покаянных молитв и укрощения плоти, но и в смирении её было нечто греховное и будящее в Александре странное, спирающее дыхание удовлетворение.
— Простите? — переспросил он, увлекшись наставлениями и уловив лишь звук голоса исповедуемой.
— Вашу руку, позволите? — почти шёпотом повторила дама за перегородкой.
Отодвинув решётчатую створку — женщина поспешно прикрыла лицо белым платком, покрывавшим голову, только блеснули подведённый сурьмой глаза с тяжёлыми припухшими веками, блеснули и скрылись под скромно опущенными густыми ресницами — Александр протянул в окошко руку. Мысль о неуместности просьбы пришла в голову позже, когда тонкая ткань защекотала кисть, а влажный бесстыжий рот охватил костяшки пальцев, почти прикусывая кожу. Отстранившись, женщина захлестнула платок и, нимало не заботясь о благословлении и отпущении грехов, в которых только что так усердно исповедовалась, по-змеиному юрко выскользнула из исповедальни. Когда Александр, пылая праведным гневом, выбежал следом и, не обращая внимания на недоумевающих прихожан, готов был броситься вдогонку, за распутной особой уже хлопнула дверь часовни. А когда он выглянул наружу, неловко зацепившись за какой-то неудачно вбитый гвоздь и порвав рукав рясы, то взгляду его предстали одни лишь вьющиеся снежные вихри, в которые словно превратилась одетая в белое, как и сам странствующий доминиканец, незнакомка.

***

— Есть здесь некая женщина, которая пришла к нам на службу то ли чтобы понасмехаться над нашей верой, то ли она просто одержима. Лицо она скрывает, и имени её никто не знает, но речь её отличается учёностью, а кое-кто видел, как она беспрепятственно заходит в ворота замка.
— Королева Ингрид? — живо заинтересовался Энрико Максвелл.
— Нет. Совершенно точно нет.
— В таком случае и не надейтесь заинтересовать меня, падре. Королева — единственная женщина, которой ныне принадлежат мои думы.
Энрико улыбнулся, но голову инстинктивно чуть втянул в плечи, словно опасаясь, что за суровым взглядом бывшего наставника последует крепкий подзатыльник. Брат Александр был только рад, когда узнал, что непоседливый подопечный нашёл место среди служителей Церкви. Но чем дальше, тем больше сомнений вызывало у доминиканца это новомодное Общество Иисуса. Уж чересчур явно прослеживалось в его действиях негласное «цель оправдывает средства»; и чересчур это братство способствовало проявлению не самых лучших качеств Энрико: хитроумия, спеси, честолюбия, расцветших за годы его разлуки с «падре», как ласково именовал Александра по старой памяти Максвелл, буйным цветом. Одна оставалась надежда, что под чутким руководством умелых садовников плоды этого древа будут благими.
По прибытии в Хельсингёр Александр обнаружил, что бывший подопечный ныне оказался ему едва ли не начальником. Именно на Энрико Максвелла Святым Престолом была возложена миссия обратить молодую хельсундскую королеву Ингрид I в католическую веру и вернуть охваченную протестантским бунтом страну под крыло Рима. Необходимость согласовывать свои действия с братом Энрико Андерсона вовсе не тяготила — напротив, дипломатический талант Максвелла и умение выискивать доносчиков даже в самом близком к королеве кругу послужили Александру немалым подспорьем.
Вещи, будто бы беспорядочно усыпавшие стол, описывали историю человека, ради которого Священная канцелярия (инквизиторы старой закалки морщились, заслышав новое наименование своей институции) направила Александра в этот негостеприимный северный край; историю, которая заинтриговала его молодого собрата. Печатные книги, манускрипты, письма, короткие донесения, выписки из архивов, копии смет; отдельно от бумаг были сложены образцы руды, неотличимые для неискушённого взгляда от обычных камней, закрытые искусно притёртыми крышками склянки с солями, изъеденная коррозией изогнутая трубка непонятного предназначения, а также новенький пистоль, украшенный изящной гравировкой. Расслабленно вытянувший к очагу ноги Энрико с легкомысленным видом, будто забавляясь пустой безделушкой, вертел в пальцах перстень. Новый штрих к их истории, догадался Александр.
— Что скажете об этом, падре?
Энрико, не вставая, протянул перстень ему. Серебро, без значительных примесей, насколько можно было судить при свечах. Перстень был украшен десятью мелкими, симметрично расположенными камнями чёрного цвета, скорее всего, морионами, и крохотным круцификсом.
— Кольцо-розарий?
— Да. Такие сейчас нередки в недружелюбных к католикам странах, как моя, например.
На самом деле, Энрико, побочный сын английского изгнанника, родился и вырос в Италии. Со всех сторон волей политических перипетий и обстоятельств своего рождения лишённый прав на родовые земли, он выражался так, будто заявлял право на целую страну.
Тем временем Александр продолжал рассматривать перстень. Внимание его привлекли выгравированные лучи восходящего солнца, образующие под распятием букву V.
— Это кольцо принадлежало кому-то из Валентино?
— Совершенно точно, Луке или Иоанну. Скорее всего, Луке, как старшему, очень уж похоже на семейную реликвию.
Андерсон положил кольцо на стол и обратил взгляд на Энрико. У того на лице были написаны гордость за находку и желание поделиться подробностями, но предпочтительно после изумлённого вопроса: «Как же этот перстень попал к тебе?». Александр фыркнул и мягко подначил собеседника:
— Энрико, давай, рассказывай всё, ты же сейчас лопнешь от нетерпения.
Тот состроил недовольное выражение лица, но подчинился:
— Кольцо случайно обнаружилось у одного из местных ювелиров. Я дал понять мастеру, что вещь в лучшем случае краденная, благодаря чему не только выкупил перстень по символической цене, но и получил описание человека, который принёс его в лавку, солдата из замка. Отыскал его брат Рональдо. Солдат этот утверждает, что обнаружил кольцо в кормушке на псарне.
— Я теперь не смогу спокойно пройти мимо этих... собачек, что носятся иногда по замковому двору, — признался Энрико после затянувшегося молчания.
— Надейся, что тот, кому принадлежало это кольцо, попал в кормушку уже после смерти, — Александру доводилось видеть людей, которые пожирали себе подобных, что уж говорить о собаках. Коснувшись перстня, он подумал о неудачливых братьях. — Requiem aeternam dona eis Domine; et lux perpetua luceat eis. Requiescant in pace. Amen [2].
Ни он, ни Энрико не были знакомы с братьями Валентино, шпионами императора Максимиллиана II, подосланными ко двору королевы Ингрид; разве что по отчётам, дословно скопированным и пересланным в Рим доверенным лицом в Вене. Тем не менее, лишь благодаря им Александр мог завершить погоню, начатую пятнадцать лет назад на другом конце Европы, в Далмации, где маг и алхимик Владислав Дракула, не слишком старательно скрывшись под псевдонимом Алукард (по слухам, не просто являвшимся анаграммой его фамилии, а полученным им во время путешествия в арабские земли), издал кишащую богохульными идеями книгу «Mysteria dolorosa» [3] после чего ускользнул из рук инквизиции и как в воду канул — до недавних пор.
— Нужно действовать, — решительно произнёс Александр. — У нас более чем достаточно косвенных доказательств. Мы знаем, что описание Рихарда фон Хельсинга, данное его бывшими сослуживцами, не совпадает с описанием человека, известного под этим именем здесь. Более того, неизвестно, чтобы фон Хельсинг проявлял интерес к алхимии, а по возвращении в Хельсунде он неожиданно углубился в алхимические изыскания, совершенно забросив военное дело. Для лаборатории в подвалах замка, куда, кроме фон Хельсинга, заказан доступ даже приближённым ко дворцу алхимикам, купеческая гильдия крупными партиями поставляет селитру, витриольный купорос, тюлений жир, квасцы — и оттуда же, на рудники поступает «королевский порох», который Алукард когда-то предлагал правителю Далмации — как и другие новшества, которые теперь применяются хельсундцами.
— И там же, полагаю, разрабатывается это, — Энрико взял со стола пистоль, провёл пальцами по замку, украшенному затейливым узором, с одного бока включавшим инициалы W.C.D., а с другого — алхимический символ Меркурия. Меркурию в сочинении Алукарда отводилась значительная роль.
— Я по-прежнему запрещаю, Энрико.
Максвелл рассмеялся. Он уверял Александра, что, судя по хитроумному механизму, оружие, похищенное их доносчиком из подпольной лаборатории, может быть заряжено двумя пулями и стрелять дважды. И Энрико не терпелось испытать свою теорию в деле.
— Не смейся. Если оружие разорвёт при выстреле, лишишься пальцев. Или тот, которого ты уговоришь выстрелить, лишится.
— W.C.D. Падре, я говорил вам, что риксканцлер Дорншерна, как говорят, увлекается часовыми механизмами и даже собрал кое-что из своей коллекции собственноручно?
— Конечно. Часовыми механизмами и оружием. И королева, вне всякого сомнения, тоже в курсе, кем на самом деле является её «дядя», — Александр скривился. — Проклятые еретики покрывают нечестивого богохульника. Что мы можем поделать здесь, Энрико, кроме как действовать, с Божьего благословления, силой?
— Никакой силы, падре, — сурово остановил его Максвелл. — Достаньте окончательные доказательства, но действуйте в тайне. А уж я разберусь, как убедить Ingridae Augustae [4] выдать нам преступника, виновного в тяжелейших грехах в глазах любой христианской церкви.

***

В лабораторию Александр проник после их с Максвеллом визита к королеве Ингрид, улучив момент, когда прибиравшаяся в подземелие девчонка-служанка вышла на пару минут, оставив дверь незапертой. Спрятавшись под лестницей, он выждал, пока обитатели подвала угомонятся. Девчонка закончила свои дела довольно быстро, а вот возня и шаги другого человека, остававшегося будоражащей загадкой, не утихали до глубокой ночи. Украдкой разминая затёкшую поясницу, Александр готов был увериться, что имеет дело не просто с чернокнижником, но с нечистой тварью, которая успокоится лишь с криком петуха или зовущим к заутрене колоколом. Постепенно звуки всё же прекратились, и, выждав с полчаса, Александр зажёг небольшой полузакрытый фонарь, дававший лишь тонкий луч света, и двинулся на осмотр скрытых от посторонних глаз помещений.
«Птицей Гермеса меня называют, свои крылья пожирая, себя укрощаю», — прочёл Андерсон надпись мелом на окованной железными полосами двери, узнавая описание Меркурия из сочинений Георга Рипли. Почти два десятка лет преследования алхимиков, чернокнижников, некромантов, истинных и притворщиков-трюкачей не прошли даром. Борьба с врагами церкви требовала знания не только Священного Писания, а под ежедневными словами «не введи в искушение» слишком часто подразумевалось искушение богохульными измышлениями, извилистыми и цепкими, как сорная трава.
Удостоверившись, что тишину покоев не нарушает дыхание спящих здесь же людей, Александр притворил дверь и убрал с фонаря уже накалившуюся заслонку. Дёрнувшийся огонёк высветил заставленные книгами полки и стол, по которому были раскиданы бумаги, чистые и исписанные, свежезаточенные и уже пользованные перья, нож для очинки, пара томов; на углу скучал бокал с недопитым вином. Александр склонился над записями: фрагменты текста и отдельные слова на латыни перемежались строчками алхимических символов. «Мышьяк замещает...» — палец уткнулся в незнакомый знак. Горькая земля? Небрежно выведенное обозначение дистиллята? Впрочем, сейчас было не время разбираться по мелочам.
Из-за полы плаща выскользнул и глухо стукнулся о стол носимый на груди увесистый крест. Александр хотел было убрать его под рясу, но взгляд зацепился за начертанную на полу, в свободном углу за столом, пентаграмму для вызова демонов и рядом — плиту из зелёного камня с высеченной печатью для заклинания оных. Поколебавшись, крест Александр решил далеко не убирать.
Часть книг, посвященных алхимии, горному делу, медицине, философии, натурфилософии, магии, а также теологии, была переплетена одинаково, в дорогую тонкую кожу тёмно-коричневого цвета, с заботливо выведенными на спинке названиями и вытесненным экслибрисом его Величества Арньольва II. Значит, эта часть библиотеки была собрана ещё прежним королём. Книги, помеченные экслибрисом её Величества Ингрид I, переплетались заново, похоже, только по необходимости. Молодая королева не разделяла вдумчивого отношения отца к книгам? Или бремя власти, возложенное на неё в юные годы, не оставляло времени на подобные мелочи?
Александр бегло просмотрел библиотеку, не обнаружив ни одного тома авторства Алукарда, лишь трактат Маттеуша Браны «О природе соединения спирта с водою», в котором того угораздило оставить описание дискуссии с Дракулой, стоившее Бране собеседования с Александром и ныне покойным братом Абрахамом Аркейским. Отсутствие книг авторства Алукарда лишний раз свидетельствовало о том, что с его разработками хельсундский алхимик был знаком не из чудом уцелевших манускриптов.
Редкий доминиканец обижался на прозвание «псов», бросаемое нередко презрительным тоном. В моменты откровения, обнаружения сходства, следа, доказательства, осознания, что долгие годы скрывавшаяся от правосудия жертва мирно дремлет где-то рядом, за стеной, Александра захлёстывало чувство, определённо схожее с чувством гончей, напавшей на след. Трепеща в азарте, он приник к другой двери, ведущей из кабинета алхимика, приотворил, вслушался в тишину и проследовал внутрь, обнаружив лабораторию. Предусмотрительное отделение рабочего помещения от места, выделенного для книг и записей, живо напомнило Александру визит в оставленный Алукардом дом в Далмации — будто не далее, как вчера, а не пятнадцать лет назад он осматривал куда более скромную библиотеку, отделённую от лаборатории грубой перегородкой из ивняка и глины.
У одной из стен стояло несколько перегонных кубов различной величины и конструкции. Огонь под пузатым атанором был погашен, но характерное шуршание выдавало недавно кипевшую работу; стенки печи были ещё горячими. На столе в глубине лаборатории стеклом и металлом блестела сложная конструкция из реторт, колб и запаянных трубок из различных сплавов, в одной из которых Александр опознал изъеденную коррозией деталь, над предназначением которой он гадал. Тут, однако, то ли послышавшийся, то ли почудившийся на грани слуха лёгкий топоток заставил Андерсона встрепенуться. Он напряг слух и сделал несколько шагов, зная, что, если застынет на месте, выдаст свою настороженность и заставит возможного пришельца затаиться. Звук не повторился. Александр на цыпочках вернулся в библиотеку, выглянул в коридор, удостоверившись, что звук ему почудился, и продолжил осмотр. В угловом шкафу помещались бутыли, подписанные тем же ровным почерком, которым были сделаны и брошенные на столе записи. Кислоты, тинктуры, растворы, спирты, масла... В корзине под пустым столом была сложена пользованная посуда. Поставив фонарь на пол, Александр успел разглядеть лишь ступку со следами чёрного порошка, когда, распахнувшись, гулко стукнула о стену дверь из библиотеки, и в лабораторию ворвался сам хозяин, возникнув внезапно, будто выскочив из насторожившей Александра пентаграммы на полу.
Под описание русовласого широкоплечего Рихарда фон Хельсинга алхимик королевы Ингрид никак не подходил. Он был высок — да, но при этом невероятно худ; правда, кажущаяся болезненность телосложения не помешала ему уверенной рукой наставить на незваного гостя тяжёлый пистоль. Ниспадающие на лоб и глаза длинные нечёсанные волосы и неверный пляшущий свет встревоженного движениями огонька почти не позволяли различить лица алхимика, кроме острого, чисто выбритого подбородка и характерного многим южанам носа с горбинкой.
— Выйти один на один с порождением тьмы в глухую ночь? — хрипло рассмеялся алхимик. — Смело, святой отец. Но глупо.
Александр осторожно сделал шаг в сторону, так, что за спиной осталось кропотливо, не иначе как самим хозяином собранная конструкция.
— Глупо было полагать, что от Святой инквизиции можно скрываться бесконечно, Алукард.
Разделявшее их расстояние было слишком велико, чтобы попасть в человека из пистоля наверняка, а алхимик, как полагал Александр, не захочет рисковать своим драгоценным оборудованием. Алукард сделал шаг навстречу — Андерсон предостерегающе поднял руку с зажатым в ней ножом для метания, заставив противника отступить назад. Богатый опыт инквизитора не всегда был поводом для гордости, но подчас бывал полезен, позволяя подкрепить убедительность слова Божьего оружием. А меткость натренированной человеческой руки надёжнее, чем капризного механизма.
Алукард ухмыльнулся, блеснули затенённые длинными волосами глаза.
— Разве служителям церкви не запрещено проливать кровь?
— Незначительное прегрешение, дабы уберечь ближнего от тяжкого греха смертоубийства.
Ответное «рискну согрешить» совпало с резким броском Алукарда, попытавшегося обойти Александра слева. Одновременно свистнувший нож вонзился алхимику в правое предплечие, жалобно звякнуло стекло, разбитое пулей из вильнувшего в сторону пистоля. Подхватив раненную руку, Алукард прошипел что-то неразборчивое.
— Так-то лучше, — Александр подошёл ближе. — Владислав Дракула, называемый также Алукардом, Священная конгрегация римской и вселенской...
Возбуждение от завершения долгих поисков, от успеха дела, начатого ещё братом Абрахамом, наставником Александра, вскружило голову, заставив непростительно пренебречь осторожностью. Одним движением Алукард перехватил пистоль левой рукой и выстрелил.
Энрико был прав. Это дьявольское устройство позволяло стрелять два раза подряд.
Острая боль пронзила бедро не сразу, а одновременно с резким пинком под колено. Алукард легко отскочил в сторону, и одновременно в лабораторию ворвались стражники. Один кинулся на Александра с бердышом — не обращая внимания на боль, взбешённый инквизитор вскочил на ноги, перехватил оружие за древко, приложив противника о стол, и готов был ринуться в бой, когда порыв ослепляющей животной ярости дал слабину, и накатившие благоразумие и стыд охолонили его, как ведро ледяной воды.
Снова, снова он едва не поддался искушавшему его безумному гневу.
Александр разжал пальцы, уронив оружие, зазвеневшее на каменном полу, и позволил стражникам, оторопевшим от поведения святого отца, вывести себя из подземелия.
Во дворе солдат было не больше, чем обычно; видимо, лишнего шума поднимать не стали. Но о возможности побега речи и быть не могло. Уже после восхождения по лестнице с простреленной ногой Александра не столько удерживали, сколько придерживали. Просочившаяся наружу кровь алым пятнала белую рясу, пропитавшаяся насквозь ткань штанов прилипла к коже. Александр поморщился при мысли, каково будет, когда придётся отдирать сукно от раны, и спохватился, что, может, уже и не придётся. Хорошо ещё, если его просто убьют, а не станут долго и с пристрастием допрашивать. Но, судя по тому, что в кордегардии рану ему хоть и не перевязали толком, но перетянули, чтобы остановить кровь, некоторое время он ещё был им нужен. Александр принялся молиться, вначале про себя, потом вполголоса, но не из-за страха или необходимости обратиться за поддержкой в час испытания, а, скорее, чтобы привычным ритуалом добиться ясности мышления, отвлечься от боли и головокружения после потери крови.
Где-то через полчаса послышались голоса, и в тесное помещение вошла не кто-нибудь, а лично её Величество королева Ингрид и оглядела заляпанного кровью Александра, явно не обрадованная неожиданным продолжением вечерней аудиенции. Непослушные волосы хельсундской королевы, топорщась, выбивались из простой, явно наспех собранной причёски, придавая ей сходства с разъярённой фурией. Из-под пышного платья выглядывали мужские сапоги для верховой езды.
— Отец Александр! — голос Ингрид разносился, должно быть, на весь двор и прилегающие помещения — голос женщины, способной привлечь внимание увлечённого спором рикстага. — Я наслышана о том, что Святая инквизиция считает себя выше светских законов и норм, но на эту страну авторитет римской церкви не распространяется. Извольте же объяснить, по какому праву в неурочный час вы являетесь в мой дворец и нападаете на моих подданных?
Её Величество (в народе, не привыкшем к женщинам у власти, но уважавшем свою королеву, именуемая «его Величеством») Ингрид I, королева Хельсунда, казалась как никогда грозной и уверенной в себе — и чего бы ей, казалось, бояться, здесь, где каждый камень свидетельствовал о её наследном праве, а каждый воин готов был выполнить любое её приказание? И всё-таки она боялась, и то, что она лично пришла посреди ночи допрашивать нарушителя, выдавало её страх, как ничто другое. В панике она бросилась задавать вопросы, не задумавшись о том, стоит ли ей и её людям знать ответы. Может, конечно, то была порядочность или недостаток цинизма, не позволивший ей просто расправиться с пленником, а утром ещё и предъявить Энрико Максвеллу ноту протеста. Как бы то ни было, с нынешней точки зрения Александра это была слабость и ошибка, которой он не преминул воспользоваться.
— Ваше Величество, — он выпрямился, несмотря на боль в ноге, и с плохо скрываемой ноткой торжества повысил голос, чтобы услышало как можно больше вскочивших посреди ночи людей, чтобы с каждым словом скрыть его историю становилось всё невозможнее. — Боюсь, что ваше окружение стало жертвой рокового подлога. Дело в том, что человек, которого вы считаете своим двоюродным дядей Рихардом фон Хельсингом, ввёл вас в заблуждение. В действительности он является еретиком и преступником Владиславом Дракулой по прозванию Алукард. От имени Священной конгрегации римской и вселенской инквизиции я, Александр Андерсон, требую выдачи вышеупомянутого Владислава Дракулы для вершения над ним справедливого суда.

***

В тот день, когда мороз и низко нависшие снежные облака над Хельсингёром сменились морозом и до боли ярким, отражающимся от каждого сугроба солнцем, Александр наконец смог без посторонней помощи не только подняться с постели, но и дохромать до часовни Святой Елены. Встать на колени ранение ещё не позволяло, поэтому молился он просто присев на ближайшую к алтарю скамью. Атмосфера, царившая в небольшой, но с любовью и вниманием построенной часовне позволяла уйти с головой, раствориться в молитвах и размышлениях над Священным Писанием. Хотя с некоторых пор спокойствие Александра нет-нет да нарушало воспоминание о давешней злосчастной исповеди. Ведь наверняка в подобные часы, когда Александр, преклонив колени, перебирал бусины чёток и благоговейно возносил ежедневные молитвы Господу и Пресвятой Деве, эта развратница таилась где-то неподалёку и наблюдала за ним, лелея греховные помыслы.
— ...sed libera nos a Malo. Amen, [5] — с особым нажимом произнёс Александр, изгоняя посторонние размышления.
Из ризницы, пристроенной к часовне недавно, когда ей пришлось служить главным католическим храмом Хельсингёра, доносились приглушённые голоса отца Гейнриха и брата Юлия, совсем молодого ещё итальянского доминиканца, недавно лишь избравшего стезю инквизитора. Хельсингёрский священник по-своему сошёлся со всеми треми приезжими собратьями. Энрико вызывал у него восхищение, доходившее почти до некоего благодарного преклонения. О, младшими Энрико вертел, как хотел, ещё с приютских времён: очаровательная улыбка, одна-другая любезность, проникновенная фраза («Гейнрих — это, разумеется, в честь святого Генриха? Как и меня, до наших краёв это имя дошло как «Энрико».) — и священник уже смотрел на посланца из самого Рима с собачьей преданностью. К Александру Гейнрих поначалу относился с опаской: почти двухметровый рост, шрамы на лице, оставшиеся с юности, и инквизиторская репутация редкого не повергали в трепет. Но надо отдать должное, хельсундец довольно быстро разглядел за устрашающей внешностью доброжелательный и отзывчивый, хоть и вспыльчивый, характер.
Зато Юлий сошёлся с отцом Гейнрихом с первой же встречи. Примерно одного возраста, связанные служением одной Церкви и общими интересами, разделявшие те же надежды и опасения — вскоре молодые люди стали не разлей вода. Уже подметив у брата Юлия склонность к меланхолии, тоске, которую, как известно, усугубляют долгие тёмные зимние ночи (да и косые взгляды горожан, ещё не отвыкших вздрагивать при виде чёрно-белых облачений доминиканцев-инквизиторов), Александр только обрадовался этой дружбе, даже если временами она мешала безупречному выполнению поручений. К примеру, сейчас, по возвращению из порта, Юлию положено было доложить ему о новостях. С другой стороны, если бы в порту было замечено что-то подозрительное, Юлий не только не стал бы мешкать, но и, со свойственной его соотечественникам горячностью, добежал бы, не сбиваясь на шаг, от самой пристани и не смутился бы прервать старшего инквизитора на середине молитвы.
Александр покинул часовню, но возращаться в начавшую тяготить после долгих недель в постели комнату не стал. Опершись на высеченную из камня купель со склонившимся над ней ангелом, которую летом использовали для святой воды, Андерсон уставился на открывавшуюся с холма панораму города, неправильной формы кварталы крытых черепицей крыш, сбегавшие вниз, к искрящемуся серебром в лучах почуявшего весну солнца морю знакомого с детства тёмно-серого цвета, без малейшего намёка на лазурь Средиземноморья, к которой привык глаз за последние годы (хотя, какие там годы — десятилетия!). Солнце приятно припекало, впитываясь теплом в чёрный доминиканский плащ. Другой бок, тем временем, не забывал пощипывать морозец, заставив Александра со временем развернуться противоположной стороной.
Во дворе закипело оживление: риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна, отобедав с послом Священной Римской империи Зорином фон Блицем, покидал посольский дворец. Говорят, после этих обедов фон Блиц, славящийся умением пускать пыль в глаза даже самым проницательным политикам Европы, по несколько часов бывал вне себя от бешенства. Несмотря на морозную погоду, риксканцлер прибыл не в экипаже, а верхом. С необычайной для мужчины преклонных лет ловкостью он вскочил в седло подведённого слугой жеребца и в сопровождении нескольких солдат рысцой пустился по дороге к городу. Минуя часовню и прислонивщегося к купели напряжённо наблюдавшего за ним Александра, Дорншерна на секунду задержал на инквизиторе взгляд и недобро прищурился, по обыкновению сузив левый глаз чуть сильнее правого. Ничего хорошего этот знаменитый асимметричный прищур Андерсону не сулил.
Энрико был крайне раздосадован тем, что падре не только устроил публичную сцену из вылазки, замышлявшейся как тайный обыск, но и позволил вывести себя из строя на ближайший месяц в лучшем случае. И хотя фраза «Мне повезло, что она тебя не убила» выдавала беспокойство и собственническую привязанность, с Александром Максвелл без необходимости последнее время не разговаривал.
Энрико Александр помнил ещё лохматым подростком-послушником, которого в монастырском приюте чаще называли «ослушником», — и за пренебрежение дисциплиной, и за ослиное упрямство, проявляемое при этом. Старшие монахи-воспитатели качали головой и делились сомнениями, что ничего путного из мальчишки не выйдет. Тем удивительнее было, что сошёлся Энрико с наставником, славившимся хоть и справедливостью, но суровостью и самой тяжёлой рукой — разве что сыграло свою роль то, что оба были в какой-то мере чужаками: молчаливый гигант-северянин и белокурый бастард-полукровка, которого нельзя было не заметить в куче-мале прочих итальянских детей.
Так бы Александр, наверное, и провёл свои дни при приюте, если бы не одно засушливое лето, скудная жатва, голод; и даже в сердце, казалось бы, католической веры подняли голову различные ереси, подстрекатели погнали чернь на бунт, вели их против церкви и против богачей. Толпа ударилась о стену вооружённых солдат и рассыпалась по городу, громя и грабя, что только на пути попадалось, не погнушались и зажиточным доминиканским монастырём. Вид прячущихся за спины монахов детей и послушников не пристыдил нечестивцев, напротив, кто-то бросил клич: «Бей поповых выкормышей!» Дальше Александр помнил только, как окрасилась алым чья-то белая ряса и приступ неукротимого бешенства, которыми он бывал одержим с юности. Как раз испытывая отвращение к этому, делавшему его своим рабом, гнева, против отцовской воли Андерсон не пошёл в военные, а постригся в монахи, из упрямства добравшись до самой Тосканы. Слепая ярость, выхваченная из рук противника алебарда, воинская выучка и природная сила вдобавок — только что моливший пожалеть детей монах преобразился в карающее орудие, обрушившееся без разбору на погромщиков и на подвернувшихся под горячую руку защитников. В частности, один из братьев получил такой удар древком в грудь, что через пару дней скончался. К счастью, другим хватило смекалки отступить подальше и уберечь детей, да и бунтовщики, никак не ожидавшие такого отпора, не задержались.
Понятно, что при детском приюте Александра оставлять не пожелали: с одной стороны, обязанные ему жизнями, с другой — чудом сами спасшиеся от него (он не уставал благодарить Господа, уберегшего хотя бы от тяжелейшего греха детоубийства!), равно братья и подопечные косились на «одержимого» и шептались за спиной. Почти все, кроме одного белобрысого послушника, с недетской серьёзностью прошедшего через смертельную опасность ребёнка заявлявшего, что гнев падре был праведным.
Наметиться в то время какой-нибудь крестовый поход, Александр без колебаний отправился бы туда, где за веру следовали бы сражаться с оружием в руках. А так наиболее приближённой к его идеалу оказалась Святая инквизиция. Брат Абрахам Аркейский, выслушав его историю, хмыкнул: «Какой же из тебя инквизитор, если даже признаков одержимости не знаешь? Никакой ты не одержимый, Александр, просто Бог тебя испытывает... А впрочем, судить о себе всегда сложнее». Взял он молодого монаха к себе больше за силу и сноровку, по опыту зная, что инквизитору с чем только не приходится сталкиваться, а позднее не без удивления открыл для себя, что «дикий северянин» весьма начитан как в богословской науке, так и в естественных, а при возможности не упускает повода ознакомиться с любыми рекомендациями по ведению дознания и даже самыми богомерзкими трактатами, дающими понятие о взглядах и хитростях их противников, не гнушается. Так и началась история Александра Андерсона, инквизитора, заведшая его в итоге в далёкий неприветливый северный город, где провидение свело его снова с Энрико Максвеллом, выросшим в вышколенного молодого человека, обучавшегося в Риме и Париже и ныне вращающегося в высших политических кругах.
Провал Александра сильно подорвал доверие королевы Ингрид к Максвеллу, но уступать «самонадеянной протестантке» тот не собирался. Южный берег Эресундского пролива давно был для Священной Римской империи лакомым кусочком. Однако силы империи были разрознены, а Хельсундское королевство было готово биться за каждую пядь своей земли. После перехода короля Арньольва II в лютеранство обычные захватнические мотивы императора были приукрашены идеей борьбы за истинную веру. Святой Престол, однако, памятуя о старой мудрости «разделяй и властвуй», не торопился благословлять героические помыслы императора, не оставляя надежды вернуть себе влияние в Хельсунде другим путём. Собственно говоря, на предстоявших вскоре переговорах между её Величеством королевой Ингрид I и представителями императора Максимиллиана II именно позиции римско-католической церкви, судя по всему, суждено было стать решающей: окажет ли Рим поддержку королеве или благословит императора на крестовый поход наших дней? Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Энрико Максвелл, после многочисленных извинений за возмутительное поведение представителя инквизиции, предъявил королеве Ингрид дипломатично завуалированный ультиматум: в качестве залога доброй воли и дружеских отношений между Хельсунде и Святым Престолом выдать Священной канцелярии разоблачённого самозванца и еретика Владислава Дракулу.
Одновременно, не полагаясь на «добрую волю» королевы, утверждавшей, что вышеупомянутый преступник после скандального разоблачения скрылся, Максвелл развернул поиски во всех направлениях. Соглядатаями в порту и на главных дорогах, ведущих от Хельсингёра, он обзавёлся явно, едва ступив на земли Хельсунде. Брат Рональдо был послан следить за рудниками в Юдинг Скохвой, где, как им удалось выяснить, применялись разработки Алукарда. Сам же Энрико отправился проверить загородное имение королевы у озера Гурре, и солнце как раз начало, слабея, крениться к горизонту, когда Александр с радостью приметил на ведущей к посольству широкой мощёной улице знакомый экипаж.
Энрико остановил карету, не доехав до двора, возбуждённо махнул рукой, подзывая Андерсона к себе, а когда тот торопливо дохромал до экипажа (не зажившая ещё окончательно рана от холода разболелась сильнее), Энрико затащил его внутрь, возмущаясь: «С ума сошёл, от этой стужи околеть можно». Длительное путешествие по морозу, похоже, пробудило в южанине чувство солидарности со всеми, находившимися вне тёплых стен, и заставило сменить гнев в отношении Александра на милость.
— Вам ведь положено оставаться в постели, да? Нет? — продолжал выступать Максвелл, уже переступив порог выделенного представителям церкви флигеля. — Падре, не берите греха лжи на душу. Я же всегда могу послать за доктором и уточнить его указания.
— Энрико, я насмотрелся в этот потолок до конца жизни, — проворчал Александр, злобно косясь вверх, на округлую лепнину. — Удалось что-нибудь выяснить? Больно вид у тебя оживлённый.
— И да, и нет. То есть в Гурре приезда никого постороннего не наблюдалось. Будем ждать, что напишет Рональдо, — Энрико сбросил тяжёлый плащ на руки появившемуся слуге, отослал его прочь и посмотрел на Александра с укоризной. — Я, конечно, предпочёл бы, чтобы вы, со своим опытом и умениями, сейчас были с ним в Юдинг Скохвое.
Александр, придержавшись за боковушку, тяжело опустился на канапе и вытянул больную ногу.
— Желал бы я, чтобы раны могли заживать побыстрее.
— Знаю, знаю. Но пока что приходится уповать лишь на искусство доктора и волю Божию, — Максвелл перенёс к камину стул с высокой спинкой, устраиваясь у огня. Что Энрико, что Юлий, что солдаты-итальянцы из охраны неимоверно страдали даже от смягчившихся морозов, и не лучше несмышлёных младенцев соображали, как от них беречься. Толку-то от мехового плаща, когда под ним только чуть приталенная сутана из дорогого английского сукна, рассчитанная на английскую же погоду, — должная изображать, хмыкнул про себя Александр, символ скромности и бедности членов Общества Иисуса. Нарекания падре постоянно вызывала и отросшая почти до плеч пепельная шевелюра Энрико, которые Максвелл пропускал мимо ушей, вместе с поучениями о приличествующей монаху тонзуре.
— Я склоняюсь к мысли, что Алукард скрывается где-то в Хельсингёре, либо у Дорншерны, либо всё ещё в замке, только подальше от лишних глаз и ушей.
— С Дорншерной ты, кстати, разминулся, он сегодня обедал с послом.
— Зато я встретил его у городских ворот. Нет, каков всё-таки прохиндей, а? — Энрико рассмеялся. — С обсуждения деталей мирного договора — прямиком на инспекцию оборонительных укреплений!
— Тебе не следовало заходить так далеко и рисковать успехом своей миссии ради моей. Теперь у этой еретички будет лишний повод не заключать мир.
— Но ей не нужны поводы не заключать мир, падре. Напротив, я рассчитываю на то, что её желание заключить мир достаточно сильно, чтобы выдать нам вашего алхимика.
— А ты не считаешь, что военные приготовления Дорншерны — это ответ на твоё требование?
— Не следует недооценивать Ingridae Augustae. Полагаю, вы не слыхали о Гольштейнском перемирии? Вальтер Дорншерна, не успев ещё отвыкнуть от регентства, отправил на переговоры делегацию, намереваясь, как поговаривают, их сорвать и продолжить военную кампанию. Однако королева заняла прямо противоположную позицию и выставила своих посланников, которые добились заключения мирного договора с Гольштейном. Так что распространённое мнение, будто страной управляет риксканцлер, а королева является лишь украшением трона, просвещённая дама, предпочитающая управлению страной переписку с философами, теологические споры и мужские развлечения — не более чем миф. Границы её доверия к Дорншерне широки, но они существуют; то же касается и его влияния.
— Какая, однако, ирония, падре… — Энрико вскочил. Когда тема беседы его особо увлекала, не расхаживать и не помогать себе жестами для него было сродни пытке. — Готов биться об заклад, десять лет назад, оказавшись регентом при малолетней королеве, этот человек предвкушал абсолютную власть. И при короле Арньольве он уже был фактически вторым человеком в государстве. И о вашем Алукарде он не знать не мог уже тогда — поскольку тот появился в Хельсунде явно ещё при старом короле. Тот с охотой покровительствовал различным алхимикам, астрологам и магам.
— Где отступаются от веры, — скривился Александр, — там до дьявольщины и магии обычно рукой подать.
— Вам лучше знать. Для Дракулы, я так догадываюсь, место оказалось — лучше не придумаешь: вдали от родных краёв, где он успел примелькаться, в безопасности от инквизиции, да ещё и при влиятельном покровителе, заинтересованном в его исследованиях. Неясно, на каких основаниях он жил в Хельсингёре первые годы, но потом, как мы знаем, подвернулась ещё и возможность обзавестись добрым именем.
Имя было, каких поискать. Герой походов против турок, сослуживцами прозываемый «Рихард Львиное сердце», рыцарь без страха и упрёка, какие в наши смутные времена, казалось бы, лишь в песнях остались. Только представьте себе: получает этот рыцарь в один злополучный день письмо от безутешной Марии Элеоноры, вдовы своего двоюродного брата, который погиб в битве, оставив на троне малолетнюю дочь. Рихард фон Хельсинг поспешает домой, с благородными ли помыслами, с корыстными ли — да простит тогда его Господь! — вот только явно не рассчитывает, в какое змеиное гнездо угодит. Королева-мать, обезумев от горя, запрещает погребать тело мужа, которое выставлено в Хельсингёре уже который месяц, и по городу ползут самые зловещие слухи о неупокоенном мертвеце. Юная правящая королева не доверяет ни новоявленному дяде, ни собственной матери, которая, всё надеясь родить королю наследника мужского полу, к дочери всегда относилась прохладно. На деле вся власть находится в руках Вальтера Дорншерны, которому явившийся как гром с ясного неба родич королевы сто лет не нужен. И то ли самому риксканцлеру, то ли вьющемуся вблизи Дракуле и приходит в голову план, как одним ударом и от потенциального соперника отделаться, и обеспечить беглого преступника новым именем и положением при дворе — благо в столице фон Хельсинга не знали, даже управляющий его землями за время отсутствия хозяина успел смениться. Так и сложил славный рыцарь голову, не от рук турок-нехристей, а от соотечественников, да и с ведома, надо полагать, ближайшей родственницы; упокоился Бог весть где, без отпевания и достойного погребения. И десять лет никто ничего не подозревал, что нынешний Рихард фон Хельсинг — самозванец, а если подозревал, то предусмотрительно держал рот на замке. К тому же, не забывайте, что лет семь, если не ошибаюсь, назад, в известной вам лаборатории произошёл сильный взрыв, после которого «фон Хельсинг», говорят, долго отлёживался, а потом пошли слухи, что вследствие инцидента любимый дядюшка королевы чуть тронулся рассудком. Мрачная и запутанная, словом, повесть, вполне достойная «Трагических историй» де Бельфоре.
— На мой взгляд, многовато безумцев и неупокоенных мертвецов.
— Один из которых достучался всё же до нас. Не вешайте носа, падре. Истина на нашей стороне, а уж справедливости мы добьёмся. Сегодня, в конце концов, четверг, день размышлений над mysteria gaudiosa, а не mysteria dolorosa, над радостными тайнами, а не скорбными.

продолжение в комментариях

запись создана: 14.01.2011 в 23:51

@темы: слэш, завершено, миди, организация Хеллсинг, организация Искариот, фики, NC-17, AU

---

Арт для Rendomski

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

Арт к любому из моих фиков (рисунок или коллаж)

Арт на фик "Тайны подземелий «Хеллсинга»" автора Rendomski
Автор арта: Bertha Harker
Персонажи: Алукард, Хью Айлендз, гроб
Тип: джен
Рейтинг: G
Жанр: humor
Момент истины: ...Алукард с облегчением сел в гроб. (...) Хью Айлендз заставил себя выйти из каземата вампира и пройти ещё десяток метров спокойно, с прямой спиной. Хмель как рукой сняло ещё в том момент, когда он обернулся на голос и увидел, что оказался один на один с вампиром, выступившим словно бы из уплотнившейся темноты. Оказавшись в одиночестве, Хью собрался было рвануть наверх – плевать на воздушную тревогу, что такое малая вероятность попадания снаряда в сравнении с реальной угрозой у него за спиной? Однако ноги подкосились, Хью прислонился к холодной стене...

@темы: арт, организация Хеллсинг, джен, иллюстрации, G

---

Фик "Стёкла" для Levian

[Махнёмся не глядя]

Текст заявки

"авторский фик или перевод, мини (или больше, по желанию и возможностям исполнителя), гет, пейринг даркУолтер/Серас, АУ, пост-канон. Уолтер был на стороне «Хеллсинга» и после битвы в Лондоне возвращается на службу; Серас в драке с Гюнше лишилась души Бернадотте, но по-прежнему остаётся в «Хеллсинге». остальные каноннные события неизменны. не ПВП, не насилие, не флафф, не стёб, по возможности — не ООС, не смерть персонажа".

Название: Стёкла
Автор: Red_TABUretka
Тип: гет
Пейринг: Дарк!Уолтер/Серас
Жанр: психодел, романс
Рейтинг: PG
Размер: мини, около 2000 слов
Дисклаймер: все персонажи принадлежат Хирано

Ведь я хороший
И день хороший
И жить нам в нем придется долго
А стекла поменяем

Мумий Тролль, «Стёкла»

Зима в Англии – не самое лучшее время. Кажется, что все вокруг не может решить, упокоиться ли с миром под тонким снежным саваном, или продолжать щеголять костями ветвей и ранами луж на холодном сыром ветру.

Небесная морось стирает границы между небом и землей, между мирами, и Виктория тоже не в состоянии решить, кем ей следует быть теперь. Ходит по пустынным коридорам, смотрит на стены, увешанные новыми картинами. Она чувствует, что от них до сих пор пахнет свежей краской, и от стен, и от картин. Наверное, оно и к лучшему, не из пепла же собрана резиденция Хеллсингов, ветер развеял прошлую жизнь.

Виктория подолгу останавливается у каждого окна. Спиной к стеклу. Ей не хочется смотреть на улицу, да и смотреть там не на что. Для верности она закрывает глаза, хотя сейчас это совсем бесполезно, просто по привычке, и так же по привычке сжимает и разжимает пальцы на руке, которой больше нет. Она – человек. Честное слово. Обычная девочка, мечтает увидеть весь-весь мир, совершить что-нибудь сногсшибательное, влюбиться. И о новой юбке. Она знает, что такое хорошо, и что такое плохо, и что в мире есть справедливость, обязательно есть, а как же иначе?

Зима в Англии – не самое лучшее время, одно радует – солнце появляется из-за туч так редко, что Виктория может торчать у окна днями напролет.

Когда приходит голод, она на секунду оборачивается, чтобы посмотреть на раскисшую глину, припорошенную быстро тающим снегом. Виктория чувствует себя похоже: под жалким покровом кожи ворочается темное скользкое нечто, голодная мертвая чернота. Эта чернота не хочет увидеть мир, хотя и может. Она вытекает из-под век, выливается из плеча, чужеродная.

Родная.

- Хей, где же та самая заводная полицейская? – спрашивает голос в ее голове.

- Дурочка, неужели ты возьмешь и сдашься? – смеется тот же голос.

Виктория улыбается и разбивает стекло вдребезги. В ушах только звон, и ничего больше. Идея влюбиться тоже не кажется ей такой уж хорошей, особенно если возлюбленный сводит с ума. Эхо сознания, что когда-то вошло в нее, призраком бродит, захлебываясь во тьме. Ничто не вечно.

Только она.

Виктория начинает понемногу понимать Хозяина. Она делает лишь первые шаги по пути его безумия, и если уже в начале все так, то она не хочет знать, что он увидел в конце.

Она не может плакать, бояться, выйти из дома, следить за временем, выносить запах свежей краски, потухший взгляд Интегры, не может думать, дышать, умереть.

Она ни-че-го не может, ни-че-го!..

Виктория приходит в себя и видит, что разбила еще пару окон.

- Истеричка, - шепчет она. И начинает хохотать.

***

Иногда донорская кровь бывает похожа на томатный сок.

Да нет, конечно, все это выдумки, ну какой еще сок. Кровь остается кровью, грязь – грязью. Хоть грязью назови ее, хоть нет. Виктория хихикает и ставит том на полку. Все книги в библиотеке тоже новые, пахнущие типографской краской. Надо устроить тут музей, думает она, облизывая солоноватые губы. Тогда я смогу выплывать из книжных полок и пугать посетителей, как заправское привидение. А если кто-нибудь проберется сюда ночью…

Голубые глаза на мгновенье становятся красными.

За окнами снова зима, та же самая, или уже другая, Виктория не берется сказать. Иногда ей в голову приходит мысль, что пейзаж снаружи – это только декорация, как в театре, задник. А на самом деле дом висит в пустоте, а она висит в доме, где-то между бесконечным сном и крошечной реальностью.

- Она – семейная реликвия, последнее, что осталось от Алукарда. Это во-первых. – Виктория слышит через потолок, как Интегра говорит с новым начальником охраны. – А во-вторых – дайте ей время. У Серас сильный характер и…

- Прошло уже и так…

Виктория вихрем уносится выше, выше, на чердак. Она не желает знать, сколько прошло. Она не желает подслушивать разговор, в котором Интегра позволяет себя перебивать.

На чердаке по определению должна быть куча хлама, паутины и пыли. Здесь же нет ничего подобного. Пустое, непонятно зачем нужное помещение. В прежнем особняке наверняка под крышей держали что-нибудь эдакое, диковинное оборудование, или скелеты убитых врагов. Виктория качает головой и неловко присаживается на пол. Тут опилки и серая цементная крошка. Совсем не романтично и не загадочно. Она водит пальцем, вырисовывая узоры, то многоглазую собачью морду, то пятиконечную звезду.

- Скучаете по нему? – интересуется голос. Виктория молчит, и оглядывается в поисках стекол, которые можно побить. – Я тоже скучаю, - заявляет голос.

И тут до нее доходит, что он звучит откуда-то слева, а не изнутри, и в нем не слышится привычный грассирующий акцент.
В буквальном смысле слова взмыв в воздух, она резко оборачивается и…

Никого.

Новые галлюцинации – это так необычно.

***

Первое время Виктория обходит чердак стороной. Но на улице все еще зима, а она не может дышать и умереть, и в южном нежилом крыле уже не осталось ни одного целого окна.

- Ну истеричка же! – шепчет она и переселяется под крышу. Как там? «У Серас сильный характер». Насчет сильный – Виктория не уверена, а вот упрямства ей всегда хватало.

- Где ты? – осматривается она. Безрезультатно. - Кто ты?

Тишина и опилки.

Что-то проходит. Если задуматься, то проходит почти все: минуты, дни, боль, молодость, даже жизнь. Проходит и Виктория. Вперед, назад, чердак здесь просторный.

- Зачем я это делаю? – Виктория допрашивает нарисованную в пыли пентаграмму. – Моя галлюцинация, где захочу, там и появится!

- Боюсь, это мне будет не под силу, - внезапно отзывается пентаграмма. То есть, конечно, не она, а тот самый голос. Виктория поджимает под себя ноги и не поворачивается.

- Почему?

- Тяжело перемещаться по дому, в котором тебе не рады.

- А почему тебе не рады?

Но она уже вновь одна. В компании тишины и опилок.

Виктория перестает смотреть на грязь. На чердаке есть лишь маленькое слуховое окошко и из него видна почти непострадавшая часть сада. А грязи не видно. Черные ветки деревьев похожи на ее руку, или наоборот, она думает, как правильно сравнить, разглядывая мокрые стволы и прелые листья.

- Кому не будут рады в этом доме? – допытывается Виктория, идя по пятам за Интегрой. Та удивленно посматривает на Серас и шагает к входной двери. Взгляд уже не потухший, скорее – озабоченный.

- Виктория, тебе здесь всегда рады, - как можно мягче произносит она. Получается не очень.

- А кому - нет?

Интегра не понимает, чего от нее хотят, и уже на пороге, нетерпеливо тряхнув волосами, отрубает:

- Трусам, предателям и лжецам.

С небес льет, не переставая, как будто и не зима вовсе. Над белокурой головой кто-то из новеньких слуг раскрывает зонт и провожает до машины. В особняке вообще ужасно много народу, и все незнакомые: горничные, повар, садовник …

Ох, невероятно. Или?

Виктория на цыпочках вертится перед слуховым окошком. Парить над полом было бы удобнее, но на цыпочках – веселее. Могут же быть и у чудовища свои причуды.

- Принесите стул, мисс Виктория. Тоже вполне по-человечески, и на полу больше сидеть не придется.

Она прижимается носом к стеклу, все еще ожидая, что оно запотеет от ее дыхания.

- Уолтер, а ты кто? Трус, предатель или лжец?

- И тот, и другой, и третий.

Виктория рискует и медленно оборачивается. Бывший дворецкий стоит в дальнем углу. Темные волосы собраны в хвост, брюки и жилет выглядят безукоризненно, руки спрятаны за спиной. На вид ему не больше двадцати, но по стати и выправке он точь-в-точь прежний Уолтер. Что-то красное застилает все перед глазами.

Первое, что она видит, когда приходит в себя – потолочные балки. Они плавно раскачиваются. Не то чтобы у нее до сих пор могла кружиться голова, в ее-то неживом-немертвом состоянии. Виктория пытается вспомнить. Алый туман, атака, Уолтер. Почему-то живой. Или тоже просто не-мертвый? Где он, кстати? Она пытается встать, но прохладная, даже сквозь ткань перчатки, рука ложится ей на лоб.

- Сделайте милость, мисс Виктория, будьте благородным противником и дайте мне передохнуть, иначе я снова проявлю столь ненавистную вам трусость и сбегу.

Ее голова лежит на коленях Уолтера. Предателя Уолтера. Как ни странно, эта голова до сих пор не отсечена от тела.

- Что произошло? – хмуро спрашивает Виктория, не совершая больше попыток подняться.

- До того, как вы, рыдая, старались вырвать мне сердце? Или после? В вас слишком много человеческого, мисс Виктория, несмотря на все то, через что вам пришлось пройти. В следующий раз спланируйте нападение более тщательно.

Ее затылок гулко ударяется об пол, когда Уолтер тает в воздухе.

***

На чердак она больше не ходит. Между небом и землей повисает туман, уже не алый, а молочный, грязи не видно, деревьев не видно. Ничего не видно. Между тремя утра и очередным дождем Виктория выбирается в сад. Бывший дворецкий обнаруживается у старого дуба: прислонившийся к черному стволу, Уолтер почти не виден во тьме и тумане, но она его чувствует.

- Почему? – Виктория уже как-то сроднилась с этим вопросом.

- «Почему» что? – уточняет Уолтер насмешливо.

- Почему ты так хотел убить Хозяина?

- Я не хотел. - В саду тихо-тихо, слышно как капли падают на землю, пахнет сыростью, и облаками, и талым снегом. – Он сам так решил.

Виктория качает головой и криво улыбается.

- Не понимаю. Ты тоже сошел с ума?

- Нет. То есть… Да нет. Я жить хотел, - он хмыкает, и в темноте блестят клыки. – Забавно. Предал сначала одних от страха перед смертью, потом других, от страха перед позором. Так что вы правы, я трус и лжец. И предатель.

- Все равно не понимаю, - лепечет она. Легкий ветерок колышет белое марево вокруг, и ей становится неуютно, а ну как разорвет завесу, и станет видна необъятность ночи?

- Я сразу признался Алукарду, что Миллениум меня перевербовал. Еще до начала битвы он знал о плане со Шредингером. Мы встретились на улицах горящего Лондона, когда машина Интегры уже скрылась за развалинами, а Капитан еще не появился. Я хотел жить. Но выхода уже не было. – Уолтер прикурил сигарету, и теперь в ночи появился третий огонек, помимо его глаз. – Если мы собирались продолжать разыгрывать спектакль, то мне суждено было стать вампиром, либо в операционной у Дока, либо… Я выбрал Алукарда. После такой инициации все чипы, что пытался вживить в меня горе-ученый, просто растворились в моей крови.

- Но ты же дрался с Хозяином, - шепчет Виктория, неверяще глядя на Уолтера.

- Да. А вы уверены, что он дрался со мной? Возьмись он за дело всерьез, от меня бы не осталось и пепла.

- Нет. Нет, нет! – И Виктория снова убегает, прячется за спасительными стенами, пахнущими краской.

Зачем, зачем он так, как он мог?! Как он посмел оставить их всех тут одних, без него, из прихоти, зная все заранее!

и если уже в начале все так, то она не хочет знать, что он увидел в конце

Мысль мелькает в голове и заглушается звоном разбитого стекла.

На улице стабильно зима, и почти без остановки метет. Виктория сидит дома.

Виктория ходит по коридорам и не смотрит в окна.

Принесенный на чердак стул начинает покрываться цементной пылью и опилками.

Наконец она не выдерживает.

- Почему ты остался жив? – спрашивает Виктория у пустого угла. Уолтер появляется у нее за спиной абсолютно бесшумно, так что она вздрагивает, услышав тихий голос:

- Что какой-то там взрыв для вампира, которого создал сам Алукард? Да вы и сами знаете.

Она знает. Теперь она знает и почему чувствует Уолтера, и почему голос, когда она услышала его в самый первый раз, не показался ей чужеродным.

Родным.

- Ты вернулся сюда. Почему ты сюда вернулся? – Виктория стоит, закусив губу, боясь повернуть голову и посмотреть на не-предателя Уолтера. Не-мертвого Уолтера. Такого же, как она сама. Вспоминает, сколько раз он помогал ей, выручал ее советом и делом, оказывался рядом в нужный момент. Не просто же так она не смогла сдержать благодарности, сорвавшейся с губ, даже когда она считала его врагом.

- Мне больше некуда идти. У меня ничего не осталось.

- Неправда, - отчего охрипнув, отвечает Виктория. – Есть еще я.

***

Весна в Англии – вещь крайне редкая. Обычно один сезон сырости просто сменяется другим, более теплым. В этот раз, словно в насмешку, после прокатившегося по стране огня и ужаса, всё вокруг пепелищ и руин пестреет молодой сочной травой и цветами, выросшими с удивительной скоростью под непривычно ярким солнцем.

По ночам воздух напоен ароматами, так непохожими на запахи нового дома, и это хорошо. Дуб успокаивающе шелестит листвой, и его крона, вместе со звездным небом, плавно раскачивается. Виктория закрывает глаза и дотрагивается до руки, гладящей ее волосы.

- Ты расскажешь правду Интегре?

- Нет. Алукард рано или поздно вернется, вот пусть сам и решит. А пока ты за ней приглядишь, правда ведь?

Она изгибается и поднимает голову с чужих коленей. Молодое-старое лицо Уолтера почти светится в темноте.

- А если мы захотим уйти? Куда-нибудь, где не нужно будет скрываться, подальше от воспоминаний?

Он чуть улыбается, совсем незаметно, как в тот день, когда она впервые проснулась в особняке, такая же растерянная, не знающая, что ее ждет. Касается пальцами ее щеки.

- У нас впереди вечность. Уж за столько времени мы обязательно что-нибудь придумаем.

The end

@темы: завершено, мини, организация Хеллсинг, гет, фики, AU, PG

---

Махнёмся не глядя?

[Махнёмся не глядя]

Итак, Новогодний фикатон по Хеллсингу открыт!

Начиная с сегодняшнего дня, мы приступаем к выкладке присланных работ.
Фидбэк к работам приветствуется: комментируйте, да откомментированы будете. Позволим себе напомнить уважаемым заказчикам, что человек, исполнивший вашу заявку, желал бы услышать мнение о своей работе

В сообществе открыто анонимное комментирование, однако напоминаем также, что в отличие от феста, фикатон не построен на принципе анонимности. И напоминаем также, что на сообществе действуют общие для сайта diary.ru правила.

@темы: администраторское

---

[Махнёмся не глядя]

Дорогие друзья!
Напоминаем вам, что сегодняшний день — последний из оставшихся перед открытием фикатона!
Мы благодарим фикрайтеров, клипмейкеров и артеров, уже отправивших нам свои работы, и напоминаем тем, кто ещё этого не сделал, о необходимости выслать их до полуночи.

Публикация работ будет начата завтра, ориентировочно организаторами будет выкладываться по две работы в день — под ником Махнёмся не глядя, но уже с указанием ников автора и заказчика.

Итак, до начала Новогоднего фикатона "Махнёмся не глядя" осталось двенадцать часов

@темы: администраторское

---

Администраторское

[Махнёмся не глядя]

Дорогие друзья!
Приём заявок закрыт, начато распределение.
Письмо с заявкой для выполнения будет отправлено вам не позднее десятого декабря.

Администрация благодарит заказчиков (и, соответственно, исполнителей) за интересные и нестандартные заявки, а также за внимание!

апд. от 10.12. 10

Все заявки разосланы исполнителям. Напоминаем о необходимости отослать ответное письмо.

запись создана: 08.12.2010 в 00:00

@темы: администраторское

---

Новогодний Хеллсинг-фикатон

[Махнёмся не глядя]

Дорогие друзья!

Все мы любим сюрпризы. А многие любят их и устраивать. А кто-то любит угадывать, что за таинственный незнакомец одарил его в праздничный вечер.

Мы объявляем о начале новогоднего фикатона для поклонников "Хеллсинга". Вы дарите фик (арт, клип) — кто-то дарит фик (арт, клип) вам. Вы не знаете своего дарителя и сами остаётесь неузнанным до дня выкладки.
Загадка? Естественно. Авантюра? Конечно же. Риск? Куда же без него. "Махнёмся не глядя!" — вот наш девиз.

Образец заявки на участие:

1. Ваш ник и предпочтительный способ связи: e-mail (указать) или u-mail (для зарегистрированных на diary.ru пользователей);
2. Ссылка на ваши работы (если есть);
3. Что вы хотели бы получить в подарок (пейринг, рейтинг, жанр, авторский фик, перевод, рисунок, коллаж, клип и т. д.). Допустимо присылать до четырёх пожеланий включительно;
4. Что вы можете написать/перевести/нарисовать и т.д.;
5. Есть ли у вас особые пожелания, которые следует учитывать при распределении заявок? (Ваш любимый или нелюбимый персонаж, неприемлемые пейринги/рейтинги/ситуации и т. д.)
6. Укажите, готовы ли вы при необходимости выполнить больше одной заявки.

Пейринги и жанры не ограничены. Можно заказывать гет, джен, слэш, фемслэш, мультипейринг и проч.; учитывая специфику нашего фэндома, допустимо заказывать педофилию, зоофилию, некрофилию и т. п., но рейтингом не выше R.

При составлении заявки допустимо как детализированное описание сюжета, так и краткое указание пейринга, рейтинга, типа и жанра.

Работы, участвующие в фикатоне, не должны ранее выкладываться в архивах, дневниках и на форумах. На время проведения фикатона не допускается публикация работ на каких-либо других ресурсах кроме сообщества «Хеллсинг-фикатон». Если вы хотите сообщить друзьям о своей работе, просто дайте на неё ссылку после того, как она будет опубликована в сообществе. До публикации работ разглашать заявку человека, которого вы одариваете, запрещается, а также не следует публиковать в открытом доступе свою заявку.

Минимальный размер фика и перевода (число знаков считается в оригинальном тексте) — 3 000 знаков, ограничений по максимальному размеру нет. Максимально допустимый рейтинг фикатонных работ — NC-17.

Администрация оставляет за собой право не допустить до участия в фикатоне авторов откровенно трэшевых, глумливых и издевательских заявок. Большой брат следит за вами ; )

Участие фанартеров и клипмейкеров в фикатоне приветствуется. Администрация по договоренности с заказчиком постарается подобрать вам заявку, даже если изначально в заказах превалировали текстовые работы.

Убедительная просьба при написании заявки здраво оценивать возможности и желания потенциальных исполнителей, а также не просить технически невыполнимого и не увлекаться исключительно экзотическими пейрингами и так называемыми «кинковыми» ситуациями (например, исполнителей высокорейтинговой заявки «darkУолтер/авианосец/Рип ван Винкль, изнасилование» может и не найтись). Обязательным условием составления заявки на участие является наличие нескольких пожеланий в пунктах 3 и 4.

Присылайте ваши заявки на u-mail сообщества или по адресу [email protected] с пометкой «Фикатон».

Пример заявки:

1. Гроб на колёсиках, [email protected]
2. (ссылка на профиль в архиве или на фики в дневнике)
3. хочу:
- мини-фик по этому арту s013.radikal.ru/i324/1011/93/61eb98649305.jpg, гет, романс, низкий рейтинг;
- или фик (можно перевод), джен, битва в Лондоне, альтернативное окончание, высокий рейтинг;
- или клип Ганс/Серас, AU, романс, драма, на песню «Батарейка» группы «Жуки».
4. могу:
- арт с любым персонажем организации Хеллсинг или Миллениум;
- мини-фик, не ангст, не смерть персонажа, рейтинг любой.
5. Предпочтительные персонажи — члены организации Хеллсинг; могу проиллюстрировать фик по чьей-нибудь заявке.
6. Да, могу написать больше одного мини-фика.

Прием заявок производится до 7 декабря включительно. Заявки будут распределены и разосланы по адресатам не позднее 10 декабря. Готовую работу следует прислать на u-mail сообщества или по адресу [email protected] не позднее 13 января. Выкладка работ (сразу с указанием авторства и ника заказчика) производится организаторами фикатона начиная с 14 января.

Наши баннеры

<div align="center"><a href="http://www.diary.ru/~mahnemsya/" target=_blank><img src="http://s010.radikal.ru/i311/1011/6d/5475faabebe8.gif"></a></div>

Статичный:

<div align="center"><a href="http://www.diary.ru/~mahnemsya/" target=_blank><img src="http://s013.radikal.ru/i324/1011/93/61eb98649305.jpg"></a></div>

upd. от 7.12.10

Дорогие друзья, обратите внимание, пошли последние сутки, за которые вы можете оставить заявку на участие!

запись создана: 28.11.2010 в 19:40

@темы: администраторское