Название: Гвоздь
Автор: TABUretka ( Red_TABUretka)
Тип: слэш
Рейтинг: PG-13
Жанр: психодел, виньетка
Пейринг: Алукард/Андерсон
Размер: драббл, около 1100 слов (5900 знаков)
Саммари: многовариантность истины на бесконечном временном отрезке.
Дисклаймер: отказываюсь.
Предупреждения: ООС
And now I live alone in this dirty old attic
And my friends have no strength to climb up the stairs
So in the dark (dark), I spark (spark) a small box of tinder
And your love is ferried to here
On a Black dog
Black burning eyes
Come carry you here to my room
Dark to one spark
and I have your heart…
And my friends have no strength to climb up the stairs
So in the dark (dark), I spark (spark) a small box of tinder
And your love is ferried to here
On a Black dog
Black burning eyes
Come carry you here to my room
Dark to one spark
and I have your heart…
Patrick Wolf, "The Tinderbox"
читать дальше
***
– Надеюсь, тебе больно.
– Вспомнить бы, как это бывает.
Гробовая тишина…
…Здесь очень тяжело избегать кладбищенских шуток.
…так вот, гробовая тишина нарушается только легким шорохом.
– У тебя все шкафы забиты скелетами.
– Неужели? Это моя армия тьмы.
– Они развалятся на ходу.
– И погребут под костями весь мир.
Он запрокидывает голову и хохочет, нагло показывает кадык, трясется весь, с головы до ног. Если дернуть его за волосы, вцепиться в густые пряди и потянуть - шея изогнется еще сильнее, подломятся колени, под разными углами сложится длинное сильное тело.
Здесь очень тяжело избегать друг друга. Особенно когда бежать некуда и незачем. Они все равно встретятся вновь, рано или поздно, потому что приказали хозяева, или потому что какой-то большой шутник там, наверху, думает, что это забавно.
Большой шутник тоже любит кладбищенские шутки.
– Господи, ты же всегда так кричишь. Я хочу…
– Заткнись, слышишь? Одно дело – бой и боевой клич.
– Я могу убить тебя прямо сейчас, давай будет считать это битвой.
Тишина всегда нарушается только шорохом.
Андерсон произошел от белого медведя. Эволюция в данном случае, конечно, ни при чем, но надо же хоть как-то объяснить нечитаемый взгляд и то, как в атаку он бросает себя всего с места, огромной смертельной массой, полной железных когтей и зубов. Андерсон опровергает все законы физики, они боятся его и не смеют на него действовать. Иногда он задумывается о том, что же такое вечность, но вечен ведь только Бог, и думать о вечности и Боге по отдельности – святотатство.
Но Андерсон все равно задумывается и тогда ему кажется, что он вечен тоже. Не привязан ни к рождению, ни к смерти. И так будет всегда.
Андерсон кричит в пылу битвы. Он кричит от ярости и ужаса перед вечностью.
А здесь тишина нарушается только шорохом.
– Быстрее.
– Будешь командовать – задушу твоими же кишками.
.
– Что, выдохся?
Серас тоже говорит Алукарду, что ей страшно. Она не раскрывает рта, не жалуется на нелегкую судьбу. Она просто смотрит на него. Он не помнит времени, когда ощущение непереносимой паники другого существа не окатывало бы его, не втекало через глазницы и грудную клетку. Он, в общем-то, любит страх, и не может понять, сколько лет назад привкус отчаяния стал таким перепревшим.
– Она не протянет долго. Третий приступ – и ей крышка, понимаешь? – Тон у Виктории безразличный, как будто она сообщает о погоде на завтра.
Алукард не считает нужным отвечать на риторические вопросы. Где-то за окном ветер запутался в еловых ветвях, не долетев до замка. Алукарда не так сильно интересует «где», гораздо больше – «когда». Слова Серас, все же произнесенные, не помогают ему.
– Разве ты не любишь ее? – Виктория злится и тоже кричит. Они все кричат от горя и ужаса…
А здесь тишина нарушается только шорохом…
Алукард не любит.
– Что мы будем делать без нее?!
Разбивается бокал с вином, разлетается на осколки вся бутылка. Вокруг все липкое и красное. Голод внутри сверкает алыми глазами, лениво и чуть раздраженно. Алукард долго говорит о том, что подобные им всегда продолжают существовать дальше. Что ей пора было бы к этому привыкнуть. Что она ведет себя как малолетняя…
Все слова мелькают в его голове меньше чем за секунду. Он не замечает их. Это просто инстинкт, безусловный рефлекс, который он подавил в себе.
– Виктория. – Его голос сух, как старое Евангелие. – На что ты хочешь получить у меня разрешение? Я больше не твой Хозяин. Если твоя совесть еще не истлела, я не смогу избавить тебя от ее острых зубов.
– О чем ты? - взвивается Серас.
Алукард слушает, как скрипят старые стволы, роняя янтарные капли на влажную после дождя землю. Он чувствует тяжесть доспехов. Запах разлитого вина щекочет ноздри.
– Она хотела бы умереть, Виктория. – Словно сквозь толщу воды он видит худое остроносое лицо, слишком бледное, чтобы принадлежать живому человеку. Светлые локоны разметались по плечам, и рот исказился в крике.
– На что ты намекаешь?!
Прошлое и будущее неразличимы. Они перемешиваются, вращаются уроборосом, поблескивая чешуей.
– Иногда я уверен, что тебе повезло больше.
– Никогда не завидуй чужому посмертию.
– Я не могу, увы.
Тишина нарушается только шорохом, трением кожи о кожу. Здесь чья-то заброшенная келья, или действующее чистилище, здесь не нужно беспокоиться о «когда» и «где».
Алукард думает, что мог бы стать богом для какого-нибудь народа. Фактически, его имя и так стало притчей во языцех, им пугают маленьких детей, им восхищаются пустоголовые подростки. Его не существует, он миф, а значит, в него верят.
Он бессмертен и его природа так давно превзошла банальную тройственность, что теперь, пожалуй, никто не сможет сосчитать, сколько начал он в себе объединяет.
– Ты стал бы мне молиться?
– Нет. – Пауза. – Ты – олицетворение дьявола.
– Серьезно? Нельзя сказать, чтобы в нем не было ничего святого.
Андерсон неподражаем. Он настолько стабилен в своем безумии, что практически является эталоном постоянства, своеобразной точкой отсчета в системе координат. Куда бы не двигалось время, каким бы сильным не был его поток – в итоге они все равно оказываются здесь. Приколочены намертво.
– Граф, вы помните, кто вы? Как вы сюда попали?
Кажется, это девятнадцатый век, столетие уже на исходе.
– Как ни странно, но ответ на оба ваших вопроса – да.
Здесь темно, как в могиле.
Кладбищенские шутки в качестве мечты о несбыточном.
В соседней комнате умирает от старости Интегра. За окном средневековый лес стонет под натиском бури. В подвале сыро, и нечем дышать, и от холода сводит все мышцы.
Здесь тишина нарушается только шорохом и изредка – несколькими репликами.
– Скажи, ты ко всему подходишь со своим извечным фанатизмом?
– Я люблю доводить дело до конца.
– Тебя не могло быть в Мезёшеге.
– Не могло.
– Но ты был там.
Андерсон снова по-медвежьи опускает голову, смотрит в темноту, не подсвеченную алым. Алукард понятия не имеет, как выглядит «здесь» для священика. Он никогда не спросит. Он вообще задает мало вопросов, в отличие от Серас. Ну, разве что, иногда.
– Почему?
– Я поклялся уничтожать чудовищ.
– Я слышал это миллион раз. Почему?
– Я поклялся…
– Не смей.
– Что ты хочешь услышать?
– Правду, для разнообразия.
Андерсон улыбается, совсем как прежде. Сначала размыкаются губы, словно по скале бежит трещина, показываются в оскале зубы, а в глазах рождается тот самый, ни с чем несравнимый огонь.
– Если в мире не остается настоящих колдунов, то и охотники на них становятся не нужны. – Огонь пожирает темноту, слова разбивают тишину, гвоздем впиваясь в пространство и время. – Я истребил последнего монстра.
Алукард вдыхает терпкий винный запах, перемешанный с ароматом смолы и лекарств.
– Но я… Я же вернулся.
Огонь пожирает здесь и сейчас, так же, как на прошлой неделе и в будущем месяце. Так же, как и всегда.
– Да? Ты уверен? Нельзя пережить вечность и остаться в здравом уме. Такая правда тебя устроит?
Алукард тоже улыбается, абсолютно невменяемо, обнажая весь тот хаос, который каким-то образом еще умудряется сохранять привычную форму. Его силуэт чернеет на фоне пламени, которого на самом деле здесь нет.
– Вполне.